Президент Каменного острова - Козлов Вильям Федорович. Страница 27

— Тебе не скучно здесь?

— В городе сейчас пыль и жарища…

— Это верно, — сказала она.

Голос у нее нежный, тихий. Не то что у Аленки. Эта крикнет, так звону на весь лес. Лариса Ивановна спрашивала, как ловится рыба, кусают ли нас по ночам комары, есть ли здесь змеи. Змей она боялись больше всего на свете. Лягушек тоже не меньше, чем змей. Я думал, что ее в детстве змея укусила, ничего подобного. Змей она видела только в террариуме. Есть такие змеиные питомники. Их там разводят, а потом берут яд и делают из него лекарства. И еще она спрашивала, где мы бываем в Ленинграде, ходим ли в театры. Аленка иногда с папой ходила в оперный театр, а я — в ТЮЗ. И то не сам, а со всем классом. Это когда у нас культпоход. Меня в театры не тянет. То ли дело футбол! Я даже спросил Ларису Ивановну, за кого она болеет. Лариса Ивановна ни за кого не болела. Если бы она болела за «Динамо», то я с ней и разговаривать бы не стал. Моя любимая команда — «Зенит».

С Вячеславом Семеновичем у меня тоже хорошие отношения. Он показал, как управляют «Волгой», и один раз дал порулить. Это когда мы ездили в Островитино. К их родственникам. Они работали в поле, кроме старухи, которая полола в огороде капустные грядки. Лицо у нее было сморщенное, коричневое, пальцы костлявые и тоже коричневые. И всего один желтый зуб. Вячеслав Семенович долго разговаривал с ней, все расспрашивал про каких-то знакомых. Нам надоело их слушать, и мы с Гариком, прихватив ржавую консервную банку, пошли к хлеву, где возвышалась навозная куча. Нам позарез нужны были свежие черви.

Потом Вячеслав Семенович подтолкнул Гарика к старухе, сказав при этом:

— Это он…

Старуха пристально посмотрела на Гарика выцветшими глазами, и пожевав губами, сказала:

— Семен-то был чернявый, и нос прямой… Господи, уж сколько-то годков с тех пор прошло?

— Червей не забудь, — шепотом сказал мне Гарик. Мы не стали говорить старухе, что разрыли навозную кучу.

Потом мы уехали. Вот на обратном пути Вячеслав Семенович и дал мне руль… Он тоже пел. Мне его почему-то было слушать неинтересно. Может быть, потому, что он пел другие песни, хорошо мне известные. Такие например: «Я верю, друзья, караваны ракет помчат нас вперед от звезды до звезды…» Или: «Ну а случись, что он влюблен, а я на его пути. Уйду с дороги, таков закон, третий должен уйти…»

Я ни разу не слышал, чтобы Вячеслав Семенович и его жена пели вдвоем. Только по отдельности.

И вот они уезжают. Привыкли мы к ним. Каждое утро здороваемся: «Доброе утро!» А вечером говорим друг другу: «Спокойной ночи». Мы с Аленкой говорим это Вячеславу Семеновичу и Ларисе Ивановне, Гарику не говорим. Он нам тоже не говорит. По крайней мере — мне. Аленке, может быть, и говорит.

Я взглянул на Гарика. Мрачный, как туча. Глаза блестят. Не хочется уезжать Гарику. Утром мы еще спим, а он уже со спиннингом на озере. То один, то с Вячеславом Семеновичем, то с Федей Губиным. Я закаялся с ними ездить. С тех самых пор, когда бомбу в воду бросили. По Аленке вздыхает Гарик. А она в его сторону почти не смотрит. Я знаю, чем больше на девчонку глядишь и вздыхаешь, тем меньше ей нравишься. И наоборот. У меня такого еще не было. Правда, нравится мне одна девчонка из соседнего класса. Мы иногда в спортзале встречаемся. Она здорово через коня прыгает и в баскетбол играет. Выше меня на целую голову, хотя и перешла в шестой, как и я. Красивая, ни на кого не смотрит. Один раз только на меня посмотрела и сказала: «Хочешь, вот с этого места заброшу мяч в сетку?» Встала, широко расставила длинные ноги и забросила. Если бы она промахнулась, я посмеялся бы над ней, и все. Но она точно бросила мяч. С тех пор она мне нравится. Встречаясь в школьном коридоре, мы киваем друг другу. Я ей, она — мне. Мы не разговариваем. Не о чем нам с ней говорить.

Вот уже второй год мальчишки ухаживают за Аленкой, и я хорошо знаю все эти штучки. Еще ни разу Аленке не понравился мальчишка, который за ней бегает и вздыхает, как корова. Киноартисты нравились сестре. Олег Стриженов, Рыбников, Тихонов. Она где-то доставала их портреты и носила в школу в дневнике. А потом подружкам раздаривала.

Я смотрел на Гарика и на Сороку. Они ровесники, но совсем не похожи друг на друга. Гарик светловолосый, большеглазый. У него правильное лицо, белые ровные зубы. Когда Гарик смеется, он очень симпатичный. И когда не смеется — симпатичный. Гарик имеет привычку пальцами ерошить свой вьющийся хохолок. И одевается Гарик по моде. Рубашки у него цветные, брюки узкие. А Сорока на одежду не обращает внимания. Светлая рубаха с закатанными рукавами и синие штаны. Всегда босиком. Иногда брезентовую куртку с капюшоном надевает. Это когда дождь. А сегодня без куртки. Хотя Сорока и сельский житель, а говорит правильно, не искажает слова. Не то что Коля Гаврилов или Федя. Эти как хотят коверкают слова и ударения. Говорят: «Эва чаво сказанул!» Или: «вярёвка», «небось», «испужался», «горазздый брехать-то!» Да разве все слова запомнишь? Я убежден, что Федя Губин и Коля нарочно такие словечки употребляют. А когда нужно, тоже правильно говорят. Особенно со взрослыми. А вот Сорока никогда не коверкает слова. Волосы он вообще не причесывает. Они у него короткие и растут прямо. Черные, наверное, у него волосы. А сейчас на солнце выгорели. Скулы широкие, почерневшие, глаза пристальные, серые. Когда Сорока на тебя смотрит, то кажется, он наперед знает, что ты скажешь. Над переносицей две продольные морщины. Они делают Сороку старше. И эта ямка на подбородке. Кто-то камнем, наверное, стебанул. Из рогатки. Я заметил на голове несколько шрамов. Особенно один выделялся над правым ухом. По краям — точечки. Это след от скобок. Чувствуется, что Сорока побывал в переплетах. Грудь у него широкая и кулаки крепкие.

Когда Сорока улыбается, лицо его становится мягким, глаза лучистыми, а сам — такой симпатичный. Но Президент редко улыбается. Вот сидит у нас с час и еще ни разу не улыбнулся. А мне очень хочется, чтобы он улыбнулся.

Я еще раз окинул их взглядом и признал, что Гарик симпатичнее Сороки. Но Аленка посматривает на Президента с гораздо большим интересом, чем на Гарика. А тот, перехватив ее взгляд, еще больше обозлился. Чует мое сердце, что они сцепятся. Гарик вспыльчивый, оскорбит Президента, а тот ии за что не спустит. Не такой он человек, чтобы спускать. А пока они не обмолвились ни ни словом.

— Уезжаешь, а на танцы так и не сходил, — сказала Аленка.

— Я был, — ответил Гарик.

Аленка удивленно уставилась на него. Ей и в голову не приходило, что Гарик может без нее пойти на танцы.

— Время даром не теряешь…

— Я смотрел фильм, — сказал Гарик. — «Свинарка и пастух».

— Я думала, танцевал.

— Здесь танцуют фокстрот под пластинку «Марина, Марина…» и разводят кроликов, — сказал Гарик и посмотрел на Сороку.

Президент невозмутимо молчал. Тогда Гарик добавил:

— Правда, какие-то бездельники каждый вечер на острове пляшут вокруг костра, наподобие дикарей… Кажется, этот танец называется «Не ешь меня сырую…».

Аленка фыркнула и посмотрела на Сороку, который все так же молча сидел на табуретке. Пальцами он барабанил по коленке. Лицо спокойное, даже равнодушное. Словно Гарик разговаривает на языке, который ему непонятен. А Гарика это молчание еще больше подхлестнуло.

— У дикарей — их племя, кажется, называется «мяу-мяу» — есть вождь, который страдает манией величия… — продолжал он. — Он требует, чтобы ему все поклонялись, как идолу… Кто не хочет поклоняться, того сбрасывают с острова вниз головой… У вождя какое-то птичье прозвище… То ли Воробьиный Нос, то ли Сорочинская Ярмарка… Только не Соколиный Глаз…

Аленка, она сначала смеялась, а потом перестала, уселась на кровать и с удивлением смотрела на Гарика. Ей было неприятно, что он оскорбляет Сороку. Я ожидал, что Президент встанет и врежет Гарику в ухо. Но Сорока был удивительно спокоен. Все так же барабанил пальцами по колену и смотрел в окно. Уж не оглох ли? Вот он повернул голову к Гарику, посмотрел на него. Не со злостью, с любопытством. Чуть заметно улыбнулся; пожалуй, Гарик не разозлил его, а насмешил.