Дело по обвинению. Остров Медвежий - Маклин Алистер. Страница 12

– Прости, я не хотел...

– Пустяки. Я хочу только одного, Хэнк. Я хочу, чтобы у тебя когда-нибудь наконец хватило ума понять, что я полюбила тогда тебя, а не американскую плитку шоколада.

– Но ведь я же понимаю это.

– Правда? Зачем же в таком случае ты постоянно упоминаешь о моем «темном прошлом»? Послушать, с каким видом ты говоришь это, можно подумать, что я была главной проституткой в районе с красными фонарями.

– Я не хотел бы об этом говорить.

– А я хотела бы. Хотела бы это выяснить раз и навсегда.

– Тут, собственно, и говорить-то не о чем.

– Нет, тут есть о чем поговорить. И уж лучше сказать об этом сразу, чем намеками. Неужели тебя так волнует, что до того, как я познакомилась с тобой, я спала с другим?

Он угрюмо молчал.

– Хэнк, я ведь с тобой говорю!

– Да, черт возьми, это меня очень волнует. Меня выводит из себя уже одна мысль о том, что я был представлен тебе штурманом моего самолета и что он знал тебя раньше и, возможно, лучше, чем я.

– Он был ко мне очень добр, – мягко сказала Карин.

– А на кой черт мне знать о его достоинствах? Он что, приносил тебе нейлон?

– Да, но ведь и ты тоже приносил.

– Ну, и ты говорила ему те же слова, что и мне?

– Я говорила ему, что люблю его. И я действительно тогда его любила.

– Великолепно.

– Что же, ты предпочитаешь, чтобы я спала с человеком, которого ненавижу?

– Я бы предпочел, чтобы ты вообще ни с кем до меня не спала.

– Ну, а как же ты?

– За меня ты вышла замуж, – прорычал он.

– Да, потому что я полюбила тебя с первого взгляда. Потому-то я и вышла за тебя замуж и попросила Питера, чтобы он больше никогда ко мне не приходил. Потому что я полюбила тебя.

– Да, но Пита ты любила первым?

– Верно. А разве ты до меня никого не любил?

– Но я с ней не спал.

– Возможно, она не была в оккупированной Германии, – отрезала Карин.

– Нет, не была. А ты была. Только не старайся уверить меня, что каждая немецкая девушка была лакомым кусочком для каждого американского солдата.

– Я могу говорить только за себя, а не за всех немецких девушек. Я была голодна и боялась. Да, черт возьми, боялась. Ты когда-нибудь боялся чего-то в жизни?

– Я всегда боялся, всю жизнь, – отвечал он.

За столом воцарилось молчание. Они сидели и наблюдали друг за другом с такими растерянными лицами, как будто впервые поняли, что в действительности не знают друг друга.

Хэнк отодвинул стул.

– Пойду пройдусь, – сказал он.

– Хорошо. Только, пожалуйста, осторожнее.

Он вышел из дому. В его мозгу эхом отдавались слова «пожалуйста, осторожнее». Это были те самые слова, которые она говорила ему несколько лет назад, когда он покидал ее, возвращаясь на базу. Он еще помнил, как ехал на «джипе» по улицам разрушенного Берлина, просыпающегося навстречу безмолвному рассвету. То были хорошие времена, а эта ссора с Карин была нелепа, и... да, что это, черт возьми, со мной вообще происходит?

Он шел по прямой, обсаженной старыми деревьями улице, вдоль аккуратно подстриженных газонов перед большими белыми домами с чистенько покрашенными ставнями – миниатюрный пригород в самом центре города. Нью-Йорк – город контрастов. На протяжении каких-нибудь двух-трех кварталов вы внезапно попадаете из самых грязных трущоб в район аристократических особняков.

Он повернул и пошел на запад к реке. Зачем он поссорился с Карин? Что он подразумевал, когда сказал ей «я всегда боялся, всю жизнь»? Эти слова сорвались с его губ непроизвольно, как будто их произнес какой-то другой человек, о котором он, Хэнк, не имел ни малейшего представления.

Боялся? Да, боялся у пульта управления бомбардировщика неслышных разрывов снарядов, рвущихся вокруг самолета. Боялся, когда их однажды сбили над Ла-Маншем и они были вынуждены спуститься на парашютах. Боялся, когда под них нырнул, почти коснувшись воды, «мессершмитт» и он, Хэнк, видел, как линия пулеметной очереди описывала дугу, пока самолет вновь набирал высоту и делал заход над болтавшимися в воздухе членами его экипажа.

В конце улицы он свернул на дорожку, которая вела через кусты к высокой скале, откуда открывался вид на железнодорожные пути и Гудзон. Они с Карин часто приходили сюда в летние вечера и долго сидели, глядя на огни парка «Пэлисейдс» за рекой, огненное ожерелье моста Джорджа Вашингтона и движущиеся огоньки пароходов. Внизу вода ласково журчала на камнях. Это место окутывал безмятежный покой, не коснувшийся остального города, остального мира.

В темноте Хэнк отыскал скалу и забрался на ее вершину. Закурив сигарету, стал смотреть на реку. Он сидел так очень долго, слушая треск цикад и плеск реки внизу. Потом пошел обратно домой.

На углу под фонарем стояли два подростка. Они стояли спокойно, о чем-то болтая, но при виде их его сердце дрогнуло. Он не знал их, но был уверен, что они не с этой улицы.

Он стиснул кулаки.

Его дом был в полуквартале от фонаря. Для того, чтобы попасть домой, Хэнку надо было пройти мимо подростков. Он не замедлил шага. С крепко стиснутыми кулаками он продолжал приближаться к этим широкоплечим подросткам. Когда проходил мимо, тот, который быть чуть повыше, взглянул на него и сказал:

– Добрый вечер, мистер Белл.

– Добрый вечер, – ответил он, не останавливаясь. Он чувствовал на спине их взгляды. Добравшись до парадной двери своего дома, Хэнк заметил, что весь дрожит. Он присел на ступеньку и нащупал в кармане пачку сигарет. Дрожащими руками достал одну и, закурив, поспешно выдохнул струю дыма. Потом посмотрел на фонарь. Подростки ушли. Но дрожь все не унималась. Хэнк вытянул левую руку и смотрел, как дрожат его пальцы, потом, полный яростного презрения к себе, крепко сжал эти пальцы в кулак и ударил кулаком себя по колену.

– Я не боюсь, – говорил он себе и в этих словах для него прозвучало что-то знакомое. На секунду он закрыл глаза и опять повторил: «Я не боюсь». Его слова эхом прокатились по молчаливой улице: «Я не боюсь. Я не боюсь».

Это был один из тех удручающе жарких августовских дней, которые мертвой хваткой вцепляются в город. Люди с большим трудом двигались по улицам. От жары черный асфальт начал плавиться, так что переходить улицу стало рискованно – можно было увязнуть. В полдень, когда солнце стояло прямо над головой, во всем бетоне городских домов не осталось и кусочка тени. Блестела лишь черная смола асфальта, да мостовые белели под беспощадным солнцем. От всего этого исходило сияние, которое резало глаза.

Хэнку Белани было тогда двенадцать лет. Это был озорной, неловкий парнишка, уже на грани юношества, мальчишка, воспоминания которого о самом себе быстро стирались под действием стремительного роста. Тогда он носил маленький замочек и, если бы его спросили, зачем он его носит, вряд ли смог бы ответить на этот вопрос. Он купил этот замок в мелочной лавочке на Третьей авеню, заплатив за него двадцать пять центов. Никакой практической ценности этот замок не имел, служил лишь украшением брюк. Хэнк с гордостью носил замок в петле брючного ремня на правой стороне и с почти религиозным трепетом отпирал его каждый раз, когда ему приходилось менять брюки. Он прятал миниатюрный ключик в верхний ящик своего платяного шкафа. Для него, Хэнка Белани, этот замок был своего рода фирменным клеймом. О существовании замка никто не знал, кроме самого Хэнка. И до того августовского дня этот замок не привлекал ничьего внимания. Важным было то, что только сам Хэнк знал, что он был постоянно с ним – его неотъемлемым атрибутом.

Жара повергла всех мальчишек квартала в состояние инертности. Некоторое время они рассматривали открытки, изображающие китайско-японскую войну и жестокости японцев. Однако рассматривать открытки было слишком жарко. Они растянулись вдоль кирпичной стены бакалейной лавки и завели разговор о плавании. Хэнк лежал на боку, слегка вытянув в сторону ногу, так что замок свисал с его брюк, и ловил немигающие солнечные лучи.

Одного из ребят этой ватаги звали Бобби. Ему исполнилось тринадцать лет. Для своего возраста он был довольно высоким мальчишкой. Волосы у него были прямые и светлые, а лицо усеяно многочисленными прыщами. Он всегда проводил рукой по щекам, говоря: «Опять мне надо сегодня бриться». Остальные ребята хорошо знали, что он еще не бреется, хотя его лицо уже действительно обросло золотистым пушком. В те дни ребята еще не ведали роскоши джинсов. Зимой они носили бриджи с носками до колен, а летом – шорты. Летом ноги Хэнка были всегда покрыты болячками, как, впрочем, и ноги остальных ребят, потому что кожа и бетон не слишком хорошо уживались между собой. На Бобби были надеты шорты. Его большие мускулистые ноги также покрыты золотистым пушком. Мальчишки лежали и говорили о купании, как вдруг Бобби сказал: «Что это такое?»