Танцующий с тенью - Андахази Федерико. Страница 37

4

Дело слушалось недолго. Приговор огласили с такой поспешностью, словно это был военно-полевой трибунал. Хуан Молина, сидевший на скамье подсудимых рядом со своим бездеятельным адвокатом, проявил внимания к процессу не больше, чем случайный свидетель, а не обвиняемый. Он в общем представлял, какое наказание его ожидает, однако ничего не сделал, чтобы как-то улучшить свое положение. Невозможно было отрицать, что он подписал признание своей вины, которым полицейские тыкали в его разбитый нос; однако нельзя отрицать и того, что если бы адвокат не убедил его подмахнуть эту бумагу, Молина мог бы объяснить судье, каким способом эти признание было получено. В конце концов, в материалах следствия значилось, что именно Молина вызвал полицию, когда обнаружил труп. Но дело было в том, что после смерти Ивонны Молину мало беспокоила собственная судьба. Он ни разу не упомянул о Карлосе Гарделе; юноша скорее предпочел бы провести всю жизнь в тюрьме, чем вовлечь Певчего Дрозда в скандальную историю с непредсказуемыми последствиями. С другой стороны, доказательства вины Молины на первый взгляд казались неопровержимыми: одежда, сверху донизу испачканная кровью покойной; следы посмертных объятий на теле Ивонны, наводившие на мысль о сопротивлении и борьбе; тот факт, что на двери не обнаружено следов взлома, а у Молины были ключи от квартиры; а главное – отпечатки пальцев Хуана Молины на рукоятке ножа, ставшего орудием убийства. В защиту подсудимого можно было заявить, что этот ножик давно находился в квартире в качестве домашней утвари и что Молина, безусловно, не раз держал его в руках. Но сам подсудимый не собирался ничего говорить в свое оправдание. Он не хотел никому доставлять проблем. Откровенно говоря, без Ивонны собственное существование стало Молине глубоко безразлично.

Судья был человек тучный, чем-то напоминавший британского лорда. На макушке у него волос было немного, зато на шею и на уши ниспадали пышные белые локоны – в целом такая прическа напоминала траченный молью парик. С высоты своего кресла судья взирал на Молину так, будто он – диковинное животное, выставленное для всеобщего обозрения. Речи судебных чиновников и показания свидетелей он выслушивал с полным безразличием, замаскированным под беспристрастность. Если выступление кого-нибудь из свидетелей превышало временные рамки, установленные нетерпеливостью судьи, его честь, не скрывая явного неудовольствия, доставал из кармана часы и устраивал настоящее цирковое представление, с ловкостью фокусника крутя их между пальцами.

Прокурор был убежден в виновности Хуана Молины. Безусловно, он несколько избыточно использовал яркие ораторские приемы и красноречивую жестикуляцию. Обилие прилагательных, таких как «зверский», «варварский», «нечеловеческий», «безжалостный», «кровавый» и «ужасающий», которыми прокурор уснащал свою речь, не забывая при этом грозно наставлять на подсудимого свой указующий перст, служило вполне определенным задачам. Обвинитель не просто выполнял свою работу; он сам был искренне уверен, что этот молчаливый гориллоподобный тип – убийца. Тот факт, что обвиняемый был чемпионом в греко-римской борьбе, нажитая Молиной репутация мрачного громилы, само его телосложение – все это работало не в пользу юноши. Он представлял собой живое воплощение смертоубийства. Очевидно, та же безжалостность, с которой борец расправлялся со своими соперниками на ринге, те же примитивные инстинкты, которыми управлялась его жизнь и которые доставляли ему средства к существованию, побудили его жестоко расправиться с молоденькой проституткой, которая никак не могла оказать ему должного сопротивления.

Обвинитель предлагает суду импровизированное повествование, не лишенное живописности, стиль которого напоминает уголовную хронику из газет; то и дело зал сотрясают термины «злосчастье» и «отмщение», а в уста Ивонны (которую во все время слушания дела именуют Марженка Раковска или «убитая») оратор вкладывает такие слова, как «отвращение», «ужас», и «беззащитная». Машинистка, чьи глаза прячутся за очками такой толщины, что стекла кажутся пуленепробиваемыми, немилосердно колотит по клавишам пишущей машинки – этот стук больше всего напоминает звучание фортепиано, с которого сняли струны. Отбиваемый ею однообразный ритм служит аккомпанементом для прокурора, который занимает позицию прямо перед судьей и поет:

Теперь судебный обвинитель описывает круги вокруг Молины – так поступает охотник с подраненной дичью. Не отводя взгляда от судьи, прокурор продолжает:

Судья, похоже, на время вышел из своего летаргического оцепенения и действительно слушает выступление прокурора, который требовательным голосом заявляет:

Когда прокурор завершает свою арию, машинистка тоже останавливается; последние удары по клавишам непроизвольно складываются в соль-до, знаменующие собой конец красноречивого монолога.

Зал, в котором происходило слушание дела, выглядел совсем не так, как представлял себе суд Молина. Не было ни трибун, ни присяжных; не было ни публики, ни прессы. Эта комнатенка скорее походила на контору благотворительной организации, а не на торжественный храм правосудия. Да и само слушание дела больше напоминало не юридическое действо, а утрясание бюрократических формальностей. Внутри этой клетушки с облупившимися стенками и распятым Христом, помещенным над креслом судьи, находились только сам судья, адвокат, прокурор, машинистка, прекратившая подавать малейшие признаки жизни, и один полицейский охранник.

Когда его честь пришел к выводу, что все возможные улики и свидетельства рассмотрены, он обратился с вопросом к Хуану Молине: подтверждает ли он подписанные им показания и признает ли он себя перед лицом суда виновным или невиновным.

– Оставляю это на ваше усмотрение, – кратко ответил обвиняемый.

И тогда судья огласил приговор, в конце которого говорилось:

– Обвиняемый присуждается к пожизненному тюремному заключению.

5

В то короткое время, пока длилось следствие, Хуан Молина проживал в камере для подозреваемых в тюрьме «Касерос», этом чистилище, в котором подследственные ожидают оглашения приговора – иногда в течение многих лет. Со своими сокамерниками он почти не общался. И тем не менее про него все было известно. Известно было, что раньше Молина выступал как борец в «Рояль-Пигаль» и что теперь ему вменялось в вину убийство проститутки; шепотом произносилось даже имя Кар л оса Гарделя. Однако обо всем этом заключенные узнавали не от Молины. Он ни разу ни с кем не поссорился, и никто не искал ссоры с ним – не только из-за уважения, которое внушала его мускулатура, но еще и потому, что таинственная молчаливость Молины как будто воздвигала вокруг него невидимую крепость. Единственными посетителями, приходившие к нему, были его сестра и его мать. Больше никого. Ни его импресарио, ни его старые знакомые из кафе «У Астурийца», ни его прежние товарищи по судоверфи, ни ребята из труппы «Рояль-Пигаль» – никто не появлялся. Только однажды Молину посетил Гардель – но об этом визите речь впереди. А впрочем, для него со дня смерти Ивонны ничего не имело особенного значения.