Братья - Чен Да. Страница 44

— Суми, — тихонько окликнул я.

— Кто здесь?

— Это Тан.

Она замерла на мгновение, прежде чем обернуться и подойти ко мне.

— Что ты здесь делаешь? — Ее большие глаза от удивления стали просто огромными.

— По деревне ходят разные слухи. Это правда?

— Нет, это все дьявольские козни Чена, чтобы очернить меня. — Она вздохнула.

— Для тебя единственный путь выбраться отсюда — это уехать в Пекин и поступить в университет. Я принес тебе учебники.

— А почему ты решил, что это единственный путь?

— У тебя есть другая идея?

— Да, я пишу книгу о своей жизни в приюте. Если ты поможешь мне ее издать, мои проблемы будут решены.

— Ты пишешь книгу?

— Да, с того самого дня, когда из-за меня погиб юноша. Я обещала самой себе, что расскажу людям его историю.

— Какой юноша?

— Это долго объяснять. — Ее глаза потемнели. — Я хотела поблагодарить тебя за чудесные стихи. Твой юношеский напор и удаль тронули меня.

— Ты говоришь, как старушка.

— Я и есть старушка. Ты поймешь, о чем я говорю, когда прочитаешь мою рукопись. Когда ты принесешь учебники в следующий раз, я передам ее тебе. Видишь это окно? — Она показала на небольшое отверстие на чердаке.

Я кивнул.

— Когда ты заметишь ночью свет в нем, это будет означать, что я занимаюсь вместе с тобой.

Я улыбнулся и показал на свой дом на холме:

— А если ты увидишь свет в том окне, значит, я читаю твою книгу.

— Мы можем так переговариваться в темноте.

— Мне не терпится увидеть сегодня свет в твоем окне.

— Мне тоже.

От волнения дыхание мое участилось. Мне так хотелось дотронуться до этой девушки, сесть рядом с ней, хоть как-то ощутить ее тепло.

В тот вечер я занимался с утроенной энергией. Я подвинул стол к окну, пламя свечи подрагивало от морского ветерка. Специально я пораньше занял позицию за столом, чтобы не пропустить первого проблеска лампы Суми. Часы пробили полночь, а света в ее окошке все еще не было. Терпение мое иссякло. Я погасил свечу и снова зажег. И тут окно Суми озарилось. Значит, она была на месте. Я снова погасил свечу. Свет в ее окне исчез. Почти одновременно мы снова зажгли огонь.

Свет в ее окне не гас до тех пор, пока серебристые нити восхода не появились на небе. Я заснул, а она все еще работала. Мне было интересно: писала она или занималась? Суми не смыкала глаз всю ночь. Моя прекрасная госпожа ночи.

ГЛАВА 25

Единственный мой!

Впервые с той поры, когда ты был жив, сердце мое взволновалось. Этот городской юноша вызвался спасти меня от ужасной участи. Видимо, ты приложил к этому руку. Без тебя в этом мире ничего не происходит со мной: как христианский Бог Иисус, ты влияешь на землю и море.

Скорее всего, тебе не понравится, что появился соперник. Будь ты жив, то, несомненно, уничтожил бы его. Но тебя нет. Прости. Я ведь попросила прощения, дорогой Шенто?

Я в самом деле хранила тебе верность, избегала похотливых лап, в том числе и толстого Чена, только чтобы заботиться о твоем сыне Мине — моей единственной радости. На меня плевали, меня били, надо мной издевались. Но никому не удалось унизить меня. Мне пришлось выживать, пришлось согласиться на постыдное прибежище в доме толстяка, но я сохранила достоинство. Поэтому я хожу с гордо поднятой головой и, когда смотрю на себя в зеркало, моя рука не тянется разбить его и перерезать себе горло осколком.

Сейчас ты далеко, тебя нет среди живых. Наверное, так лучше для тебя. Тебе ничего не надо делать. Перед тобой вечность. Можно задать вопрос? Не очень приятный? Мне очень трудно его произнести.

Могу я полюбить снова? Дашь ли ты мне свое благословение открыть свое сердце другому мужчине?

Вечно твоя, Суми

ГЛАВА 26

Когда Суми передавала мне рукопись в обмен на учебники, она попросила:

— Если тебе не понравится, погаси свечу один раз. Если книжка покажется неплохой — зажги и погаси два раза. А если очень понравится — три раза.

В тот вечер я сначала заставил себя как следует позаниматься и только потом с нетерпением приступил к чтению рукописи. Передо мной лежал свиток желтоватых страниц, густо исписанных карандашом: невозможно было не залюбоваться изящным решительным почерком — китайская каллиграфическая школа говорила сама за себя.

«Я не догадывалась о собственной привлекательности, пока мужские взгляды не рассказали мне о ней», — прочитал я. Речь шла о шестилетней сироте, одинокой и напуганной, оказавшейся в заброшенном на побережье приюте, где кишели тараканы и царила жестокость.

Мои глаза скользили по строчкам, пальцам не терпелось перевернуть страницу. За пятнадцать минут я проглотил двадцать страниц — порцию, которую первоначально отмерил себе для дневного рациона. Но я не мог удержаться, чтобы не приступить сразу же к следующей.

Никогда в жизни я не читал ничего столь правдивого и откровенного. Все прочитанное прежде — в полном соответствии с китайской традицией — представляло собой напыщенный стиль, служивший зеркалом авторских тщеславий, желанием показать свою образованность и владение стилистическими приемами.

Воспоминания Суми сразу же захватили меня, я забыл про намеченный график чтения и не отрывался от текста до самого конца. Я знал, что она не спит — в ее окне горел свет. В четыре часа утра, добравшись до самой последней страницы, я поцеловал ее подпись и отложил рукопись. Я зажигал и гасил свечу не три раза, а все десять. Я не сводил глаз с ее окна, пытаясь представить, что сейчас чувствует эта необыкновенная девушка.

Любовь переполняла меня, когда я в следующий раз встретился с Суми в саду. Она была очень взволнованна и, покраснев, спросила, что мне понравилось в ее книге.

— Все, — просто ответил я.

Возможно, она открыла новый жанр в застоявшихся водах национальной литературы, описывая события языком реальной жизни, как делал Хемингуэй, чьими рассказами все зачитывались в то время. Сравнение ей польстило, и, набравшись духа, она поинтересовалась, где и как бы она могла издать свою повесть.

— Это вполне возможно. Заканчивай ее и передавай мне, об остальном позабочусь я.

В ответ она улыбнулась:

— Мой разум советует мне доверяться тебе, но сердце не соглашается с ним.

— Послушайся голоса разума. Когда я издам книгу, я попрошу у тебя кое-что в награду.

— И что бы это могло быть?

— Первый поцелуй.

— Особенно мне нравится слово «первый».

До экзаменов оставалось три месяца, которые как раз придутся на разгар лета с его невыносимой жарой, характерной для этой части Китая. Чем больше я занимался, тем больше росла моя тревога. Мне предстояло сдать шесть экзаменов за три дня с самыми лучшими на нашем курсе результатами; потому что мой отец превосходил всех однокурсников в годы учебы.

Каждую ночь моя вдохновительница незримо присутствовала и поддерживала меня в моих занятиях до самой зари. Устав, я ложился на подоконник и разглядывал звезды. Суми была одной из них. Она гасила и зажигала лампу, чтобы послать мне сигнал, что она тоже не спит: свет в ее окне появлялся и исчезал два раза, в моем — три; если у нее он мелькал пять раз, то у меня — шесть. Когда ночь выдавалась особенно тихой и даже плеск волн не нарушал безмолвия, я почти слышал, как скрипят деревянные половицы под ее легкими шагами, и различал ее тонкий силуэт. Я знал, что Суми занимается английским, это каким-то образом подзаряжало меня, и я с новыми силами окунался в учебу.

Я не забыл своего обещания насчет книги и написал короткое убедительное письмо Лене, моему банкиру, которая безупречно вела мои счета. Через неделю от нее пришел ответ на адрес школы — достаточно замечательное событие для национальной почтовой службы, которая, пожалуй, доставляла столько же писем, сколько и теряла. Я прочитал и улыбнулся. Да здравствует валюта! Любая валюта. Книга будет издана.