Вынужденная мера - Крайтон Майкл. Страница 25

– Ладно уж, признайтесь, что вы законник, я никому не скажу.

– О!

– Я поняла это спустя десять минут после вашего прихода. Знаете, как я догадалась?

– Как же?

– Когда вы осматривали пилюли, то держали пузырек очень осторожно, совсем не как врач. Честно говоря, я думаю, что врач из вас вышел бы никудышный. Сущий коновал.

– Возможно, вы правы, – согласился я.

– Желаю удачи, – сказала Джинни на прощание.

– Спасибо.

Она лукаво подмигнула мне, и я зашагал прочь.

Рентгеновский кабинет на втором этаже Мемориалки незнамо почему называли кабинетом радиологической диагностики. Впрочем, как бы его ни величали, это был самый обыкновенный рентгеновский кабинет, такой же, как в любой другой больнице: стены из матового стекла, зажимы для снимков. Помещение довольно просторное, тут могут одновременно работать пятеро рентгенологов.

Я попал к Хьюзу, моему старому знакомому. Иногда чета Хьюзов играла с нами в бридж, причем весьма искусно. Они бились до последнего и жаждали крови. Но я и сам иногда этим грешу.

Я не стал звонить Льюису Карру, поскольку он все равно не помог бы мне. А Хьюз стоял на нижней ступени священной врачебной иерархии, и ему было безразлично, чьи снимки я хочу посмотреть – Карен Рэндэлл или Ага-Хана, которому тут несколько лет назад делали операцию на почке. Поэтому Хьюз сразу же отвел меня в хранилище снимков.

По пути я спросил его:

– Ну, как твоя интимная жизнь?

Это была избитая шутка. Известно, что рентгенологи живут гораздо меньше, чем врачи любой другой специальности. Почему это так, никто не знает, но, скорее всего, на них действует рентгеновское излучение. Во всяком случае, среди медиков бытует такое убеждение. В прошлом во время просвечивания рентгенолог стоял в кабинке вместе с пациентом и за несколько лет буквально пропитывался гамма-частицами. Да и пленка тогда была гораздо менее чувствительной, так что врач успевал схватить чудовищную дозу, пока делал снимок.

Но даже теперь, при новых технологиях и обширных познаниях, эта мерзкая шуточка по-прежнему в ходу, и рентгенологи вынуждены стоически терпеть подначки всякого, кто пожелает высмеять их освинцованные суспензории и усохшие половые железы. Приколы – такой же фактор профессионального риска, как рентгеновское излучение, и Хьюз не обижается на них.

– Моя половая жизнь, – ответил он, – куда интереснее какого-то там бриджа.

Когда мы вошли в кабинет, там работали трое или четверо рентгенологов. Перед каждым лежал толстый конверт, набитый снимками, и стоял магнитофон. Врач брал снимок, произносил вслух фамилию пациента и номер отделения, сообщал, с какого ракурса сделан снимок, и, приложив его к матовому стеклу, ставил диагноз.

Одна из стен была отведена под рентгенограммы пациентов отделения интенсивной терапии. Это были тяжело больные люди, и их снимки хранились не в конвертах, как все остальные, а на вращающихся штативах. Нажав кнопку, можно было привести штатив в движение и, не сходя с места, посмотреть нужный снимок. Это позволяло быстро определить, чем страдает тот или иной больной, пребывающий в критическом состоянии.

Хранилище снимков примыкало к рабочему залу. Хьюз юркнул туда и через минуту появился снова. Мы уселись перед стеклянной панелью, и Хьюз вставил в зажим первую рентгенограмму Карен Рэндэлл.

– Черепная коробка в боковой проекции, – сказал он, вглядевшись в снимок. – Ты знаешь, почему Карен направили на рентген?

– Нет, – ответил я и тоже посмотрел на снимок, но почти ничего не разобрал. Прочитать рентгенограмму головы очень трудно. В черепе много костей, и снимки представляют собой мешанину светлых и темных пятен. Хьюз довольно долго изучал этот причудливый узор, время от времени проводя по какой-нибудь линии колпачком своей авторучки. Наконец он сказал:

– Похоже, все нормально. Никаких трещин или наростов, ни гематом, ни воздушных пузырей не видно. Конечно, неплохо бы иметь артериограмму или пневмоэнцефаллограмму… Давай посмотрим остальные.

Хьюз снял первый снимок и повесил на его место вид черепа анфас.

– Тоже все нормально, – сообщил он мне. – Не понимаю, зачем ей вообще просвечивали голову. Она что, попала в автомобильную аварию?

– Да вроде нет.

Хьюз покопался в стопке снимков.

– Нет, – пробормотал он. – Ни одного снимка лица, только черепная коробка.

Он снова принялся разглядывать снимок черепа во фронтальной проекции, затем снял его и повесил на панель предыдущий. Но и теперь не нашел никаких отклонений от нормы.

– Будь я проклят, если что-нибудь понимаю, – сказал Хьюз, барабаня пальцами по стеклу. – Ничего. Ни малейшей патологии. Готов поставить все свои денежки.

– Ну что ж, – молвил я, вставая. – Спасибо за помощь.

Я не знал, что и думать. Похоже, эти снимки ещё больше все запутали. И уж, во всяком случае, не внесли никакой ясности.

Я вошел в телефонную будку возле дверей больницы, вытащил записную книжку и отыскал в ней номера аптеки и рецепта. Достав пилюлю, прихваченную из комнаты Карен, я отломил кусочек и растер его на ладони. Он сразу превратился в мелкую пудру. Я знал, что это такое, но для пущей уверенности все же лизнул порошок кончиком языка.

Омерзительный вкус порошка аспирина ни с чем не спутаешь.

Я набрал номер аптеки и сказал:

– Говорит доктор Берри из Линкольновской. Хотел бы узнать о лекарстве…

– Минутку, я возьму карандаш… Так, говорите, доктор Берри.

– Пациентку зовут Карен Рэндэлл. Номер 1476673, выписал доктор Питер Рэндэлл.

– Я посмотрю.

Трубку положили на стол. Я слышал, как кто-то насвистывает и шелестит страницами.

– Да, есть такое. Двадцать капсул дарвона по семьдесят пять миллиграммов. Указания к применению – раз в четыре часа или при обострениях болей. Рецепт дважды обновлялся. Вам нужны даты?

– Нет, – ответил я. – Спасибо, вы мне очень помогли.

Я медленно повесил трубку. Дело запутывалось все больше и больше. Какая девчонка станет пить под видом противозачаточных пилюль аспирин и хранить его в пузырьке из-под лекарства от менструальных болей?

Смерть в результате аборта – событие относительно редкое. Этот основополагающий факт как-то затушевывается, теряется в груде статистических данных, заглушается воплями и пустыми причитаниями. Но статистика неточна, а вопли порождаются скорее чувствами, чем разумом. Конечно, разнобой в данных огромен, но большинство знатоков вопроса сходится во мнении, что в Америке каждый год делается миллион подпольных абортов, после которых умирает примерно пять тысяч женщин. Значит, «процент убоя» равен 500/100 000.

Это очень большая цифра, особенно если сравнить её с данными о смертности в результате абортов, сделанных в больницах. Тут картина совсем другая: 0-18/100 000. И, значит, законный аборт не опаснее, чем удаление миндалин, при котором гибнет семнадцать человек из каждых ста тысяч.

Итак, подпольный аборт в двадцать пять раз опаснее законного. Услышав об этом, большинство людей приходит в ужас. Но только не Арт. Тщательно обмозговав все эти впечатляющие статистические данные, он как-то высказал очень занятную мысль. Одна из причин, по которым аборт до сих пор запрещен законом, – его безопасность.

– Попытайся оценить масштаб, – заметил он однажды. – Миллион женщин – совершенно бессмысленная величина. Но она означает, что в стране каждые тридцать секунд делается подпольный аборт. День за днем, год за годом. Значит, операция самая заурядная и безопасная, хорошо это или плохо.

С присущим ему цинизмом рассуждал Арт о «пороге смертности» – выведенной им самим формуле, по которой энное число людей ежегодно умирает безо всяких на то причин, просто по воле случая. «Порог смертности» отражает состояние дел, при котором это явление начинает вызывать тревогу в обществе. На языке чисел «порог смертности» равен примерно тридцати тысячам – именно столько американцев гибнет каждый год в автомобильных катастрофах.