Самый лучший комсомолец. Том седьмой (СИ) - Смолин Павел. Страница 39

Шолохов достал неподписанный листочек и положил в ящик стола.

— Обоснование твое читал — капитализм, мол, ругать неудобно. Приспособленец ты, Сережка, постоянно классовой борьбой свои хотелки прикрываешь, — укоризненно посмотрел на меня.

— А что я сделаю, если дубьё партийное без полировки теорией вообще ничего не воспринимает? — пожал я плечами. — Шаг влево-шаг вправо, сразу визги «КОНТРА!!!». А сами-то че для страны сделали, кроме получения спецснабжения и перекладывания бумажек с места на место? Я, извините, настолько приспособленец, что меньше чем за три года активной деятельности больше миллиарда человек к Союзу намертво геополитически привязал. Валюты в бюджет как треть нефти приношу. Полторы тысячи жилых многоквартирных домов и частных домиков без счета наставил. С дефицитом в меру сил бороться помогаю, фрукты, б*ядь, экзотические в пионерлагеря вожу, туристов за бугор гоняю, чтобы комплекса неполноценности у сограждан не было — из-за него наши предатели «свободу» и выбирают. Плохо?

— Оправдываешься, значит совесть не чиста, — заметил Михаил Александрович.

— Ага, — подтвердил я. — Грешен и порочен.

— Таких хитрожопых как ты в тридцатые бы даже на производство не пустили, — добавил он. — Только лес валить, и то если пулю пожалеют.

— Хорошо, что я родился попозже, — нагло улыбнулся я. — Спасибо, что ругаете, от земли оторваться не даете.

— Клоун! — фыркнул Шолохов.

— С Никулиным выступал! — похвастался я.

— Слышал, — улыбнулся Михаил Александрович и посерьезнел. — Значит так, я этот год доработаю и на пенсию. Болею я.

— Жаль, — вздохнул я.

— Не жалей, помирать пока не собираюсь, — отмахнулся он. — Знаю, зачем поставлен — Федина сковырнуть. К осени сделаю, а за месяц до увольнения бумажку твою подпишу — как раз в ЦК рассмотреть успеют. Подарок тебе на Новый год будет.

— Спасибо вам большое и за то, и за это, — поблагодарил я.

— Был у нас Генсек-охотник с ружьем, а теперь Генсек-паук с карандашиком, — добавил он.

— Так лучше? — спросил я.

— Человек с карандашом там, — ткнул Шолохов в потолок. — Гораздо органичнее смотрится, чем человек с ружьем. Но карандаш опаснее — одним росчерком миллионы судеб поломать может. Хорошо, что паук сам мошек ловить не любит, а слушает сигналы. Внимательно на деда смотри, учись — мы уйдем, ты останешься. Понял?

— Понял, — подтвердил я.

— Все, беги, дел много.

— До свидания, Михаил Александрович.

Покинув кабинет, мы отправились на четвертый этаж.

— Благословил меня живой классик на царство, — поделился я радостью с Вилочкой. — Приятно прямо.

— Не любит он тебя, — заметила девушка.

— Я ж не рубль, чтобы меня все любили, — пожал я плечами. — Полезность признает и хорошо. Повезло, что Федина еще больше не любит.

Двери лифта открылись, мы прошлись по коридору, и я постучал в четыреста седьмой кабинет.

— Да!

Зашли.

— Хороший кабинет, — похвалил я актуальную обитель Василия Петровича.

Квадратура увеличилась раза в два, прибавилось шкафов, на подоконнике — горшки с геранью, на стене — благодарственное письмо за подписью товарища Фурцевой. У стены же нашелся прикрытый для сохранности тряпочкой кинопроектор и сложенный белый экран на подставке.

— Не жалуюсь, — улыбнулся он. — Про Тарковского поговорить хотел.

— Про Тарковского поговорить я всегда рад! — хохотнул я, усаживаясь напротив. — «Солярис»?

— Снимает «Солярис», — кивнул функционер. — Тебе словами объяснить или посмотришь? — кивнул на проектор.

— Посмотрим, — решил я.

Василий Петрович подошел к шкафу, достал оттуда бобину…

— Помогу! — вызвался и пошел раскладывать экран.

— Угу, — одобрил он и «расчехлил» проектор, подкатив его к противоположной стене.

Вилочка тем временем задернула портьеры.

Функционер заправил пленку:

— Сцена планировалась, в зеркально-стеклянных декорациях. Семьдесят тысяч рублей на них угрохали.

— Солидно, — оценил я.

Не помню такой сцены в оригинальном фильме.

— Перерасход? Давайте покрою, — предложил я.

— Нет перерасхода, — покачал головой Василий Петрович. — Но сцена — замечательная, а он ее вырезать хочет.

Проектор затарахтел, и Василий Петрович кратко объяснил, что происходит на экране — я же типа не в курсе. Когда сцена закончилась, я подытожил:

— Жесть красиво получилось. Причины вырезания?

— Андрей Арсеньевич у нас противник «слишком красивого» в кино, — саркастично ухмыльнулся Василий Петрович.

— Надавлю оставить — обидится, — вздохнул я.

— Обидится, — подтвердил он.

— Феллини совковый, — приложил я культового кинодела. — Кино ж блин на три четверти визуал, что это вообще за придирка такая — «слишком красиво»?

Василий Петрович пожал плечами.

— Значит так, — выкатил я решение. — В кинопрокат пусть идет как Тарковский хочет. Мне, пожалуйста, копию вот с этой сценой в Хрущевск пришлите. Я до поры до времени на полочке подержу, а потом покажу по телеку, так сказать, «полную версию».

Она же пойдет на видеокассеты, когда технологию освоим.

— Обидится, — заметил Василий Петрович.

— Предварительно согласую по принципу «не нравится — отключим газ», — пожал я плечами. — Пряник тоже будет — я ему за отсутствие обиды денег на следующую высокохудожественную поделку дам. И на следующую, и на следующую. Если захочет ремесленником поработать — тоже добро пожаловать, работы непочатый край, а моих любимых Григория Николаевича Данелии и Владимира Валентиновича Меньшова сверхэксплуатации подвергать плохо. Пусть хоть три фильма в год клепает, благо награды приносят. Комедии не потянет — «низкий» жанр же, фу такое снимать, но какой-нибудь средней руки детектив, если над душой постоять, снимет. Он же невозвращенец потенциальный, причем титулованный и типа значимый. Настоящая идеологическая, блин, бомба — нам такого не надо. Если после карт-бланша на высокохудожественные высказывания все равно сбежит, мне будет чем перекрывать, с конкретными цифрами: столько-то миллионов на Андрея Арсеньевича ушло, а он не ценит. На Западе разочек денег на киношку подкинут, чисто ради приличий, оно неминуемо провалится, потому что такое нахрен никому кроме эстетов и сектантов от кинематографа не нужно, и больше не дадут — смысл?

— Хорошо, сделаю, — кивнул Василий Петрович.

— Спасибо, что рассказали, Василий Петрович. Я это ценю, — протянул я руку функционеру.

— Мы же здесь ради культуры, — пожав, улыбнулся он. — Сцена замечательная, мне за нее обидно.

— Обидно, — согласился я. — Гении порой, извините, себе в портки сами гадят. С этим ничего не поделаешь, придется нам стирать.

Под смех функционера мы вышли из кабинета и покинули Министерство культуры.

— К Носову? — спросила Виталина.

— К Носову, — подтвердил я.

Глава 20

В квартире Носовых было интересно: за долгую жизнь Николаю Николаевичу успели надарить много всякого, и он не отказал нам в небольшой экскурсии. С нами по квартире бродил его восьмилетний (но скоро девять!) внук Игорь, оказавшийся поклонником «Гриши Добрина» — до других произведений пока не дорос, но все впереди. По завершении экскурсии мы осели в столовой, и Татьяна Федоровна — жена Носова — принялась угощать нас булочками с повидлом собственного, очень вкусного, изготовления.

— Для детей сочинять — лучшая работа, — рассказывал Николай Николаевич. — Но знаний много требует, и не только литературных. Меня вот кое-кто в занудстве обвиняет, — улыбнулся, как бы показав, что этих «кое-кого» прощает. — Но а как по-другому? Пишешь про пчеловодство — будь добр пасеку посетить, с пчеловодами поговорить. Детям врать нельзя — они ложь лучше взрослых чувствуют, фальши не терпят.

— Я с вами согласен, — прожевав булку, кивнул я. — Очень вкусно, Татьяна Федоровна.

— Кушай на здоровье, — улыбнулась она.

— Не поэтому ли ты из детской литературы с концами ушел? — подозрительно прищурился на меня Носов. — Ленишься?