Плохая война - Конофальский Борис. Страница 42

Разными делами. Никто не знал, куда поутру уехала Бригитт в новой карете. И главное, с кем, ведь кучера у нее не было. Кавалер послал Максимилиана ее разыскать.

Пообедав с епископом, он тепло с ним прощался. Святой отец говорил с Волковым так, как говорят с сыном. И под конец, когда уже прощались, напомнил ему:

– Езжай к себе, сын мой, молись Богу и готовься к новой войне. Готовься и ни о чем не волнуйся. И главное, помни, чтобы бес разочарования не рвал тебе душу, не позволяй бесу обольщения в ней селиться.

– Я буду помнить о том, святой отец, – обещал Волков, целуя руку старика.

Также ему руку целовала и Элеонора Августа, бледная и серьезная. Повезло еще и храбрецу Бертье: он находился как раз рядом и тоже был благословлен епископом.

Элеонора Августа и новая ее компаньонка мать Амелия поехали в карете вперед, при них господа Гренер, братья Фейлинги, фон Клаузевиц и прочие люди. Сам же кавалер у южных ворот остановился дождаться Брюнхвальда с телегами, в которых были все его подарки, что не могли уместиться в кошелек. А заодно он пытался понять, куда делись госпожа Ланге с каретой и Максимилиан, который поехал ее искать. А пока он, и Увалень, и Бертье пошли в трактир, что был недалеко от ворот. Не успели они выпить и по кружке пива, как солдат из людей Бертье вбежал и сообщил, что к воротам приехала как раз та карета с гербом, что кавалер искал.

Карета с гербом? Волков поспешил встать и пошел на улицу глянуть, что там за карета и что на ней за герб, обещая солдату неприятности, если он поднял его с места зря.

Но солдат поднял его не зря. То была карета госпожи Ланге, а на дверцах кареты красовался его, Волкова, черный ворон с факелом в когтях, а по борту кареты шли белые и голубые квадраты в шахматном порядке.

Бригитт улыбалась ему, опустив стекло.

– Так вы хотели красить карету?

Нет, не так, он бы велел красить ее скромнее, но раз уж она так покрасила, то пусть так и будет.

– Вы сделали лучше, чем я смог бы придумать, – отвечал Волков. – Но откуда у вас деньги, откуда у вас кучер?

– Деньги? – Она презрительно усмехнулась. – Вы же сами мне их не раз давали, а кучер нашелся из солдат господина Брюнхвальда. Он крепкий и надежный, может, возьмете его на содержание?

– Я подумаю, – отвечал Волков холодно, разглядывая кучера.

У кавалера и так расходов было много больше, чем доходов, брать еще одного человека на жалование ему очень не хотелось, несмотря на все вчерашние подарки.

– Садитесь же ко мне, – продолжала Бригитт, распахивая дверцу кареты, – попробуйте, как мягки тут диваны. И как тут тепло.

В карету? Ему? Чтобы прослыть изнеженным? Или старым? Враги будут рады узнать, что он стал ездить в карете, презрев коня. Карета – это верный признак того, что человек состарился.

– Благодарю вас, госпожа Ланге, – отвечал Волков, – но мужчине не пристала та изнеженность, что позволительна женщинам. У меня для дороги есть конь.

– Ну, как хотите, только потом у вас опять будет болеть нога от холода и седла, – сказала Бригитт с сожалением.

Но Увалень уже помогал Волкову сесть в седло. Максимилиана и Карла Брюнхвальда с телегами они ждать не стали и поехали в Эшбахт вслед за каретой Элеоноры Августы.

Чуть отъехали от города, так подул ветер. И был он злой и резкий, дул с северо-востока и как раз в больную ногу. А еще принес он колючий снег, что больше походил на мелкий лед. Конечно же, нога стала сразу ныть, а ведь впереди была еще вся дорога до дома, полдня в седле. Кавалер и шубу снял короткую свою, надел из запасов стеганку – она почти до колен была. Именно что почти, у него как раз чуть выше колена крутило и в голень ниже колена боль отдавала. Час еще в седле промучился он и сдался.

– Госпожа Ланге, – он постучал костяшками пальцев в стекло, – найдется у вас место для меня?

– Ну наконец-то одумались, – сразу оживилась Бригитт, – образумились, а то куражились, гарцевали перед молодыми, а к чему? Что, заболела нога? – В ее вопросе прекрасно слышались и забота, и тревога. Она отворила дверцу. – Идите сюда, идите.

Волков бросил поводья Увальню, поморщился, но влез в карету. Завалился на диван напротив Бригитт, вытянул ногу. Уф, как тут было хорошо, как тепло. И намека на сухой и холодный ветер нет.

А госпожа Ланге вдруг пересела к нему, помогла развязать завязки стеганки, а потом взяла его руку в свои.

– Вы уж простите меня, – сказал он.

– За что же? За то, что раньше мне такой кареты не дарили? – улыбалась рыжеволосая красавица.

– Да нет же, за то, что не пришел вчера к вам, как обещал.

– А я знала, что не придете вы, – сказала она.

– Знали? Откуда?

– Как увидала, что на балу вы стакан за стаканом со своими городскими дружками опрокидываете, так и поняла, что ждать вас не следует. Еще и последний танец не начался, а вы уже пьяны были.

Он повалился головой к ней на колени, как на подушку, а она стала его волосы гладить, пальчиками своими изящными по его шрамам проводить.

– Господи, я раньше и не видала, а у вас вся голова иссечена. Вот этот шрам откуда?

– Этот, кажется, от ведьмы и ее банды в Хоккенхайме достался.

– Наверное, больно было?

– Да нет, когда дерешься, больно не бывает.

– Неужто?

– Да. Почти никогда. В тот раз точно не было.

– А потом было?

– Потом? – Он попытался вспомнить. – Нет, не было. Кажется, не было. Не помню.

– А этот откуда? – Теперь она провела по его лбу.

– Этот – при осаде одного города болт пробил шлем и застрял в голове.

– Больно было?

– Нет, тогда точно было не до того. Снял шлем, вытащил наконечник да снова надел, вот и все.

– А этот шрам от чего?

– На шее – это недавно на реке получил от горцев.

– Нет, не на шее, на шее я помню, как он появился, – говорила она и трогала его голову, – на левом виске.

– На левом виске? – Кавалер попытался вспомнить и не смог. – Нет, не помню.

– Как же так? – удивилась она. – Вас били, а вы и не помните?

– Не помню, меня же бьют почти с детства, разве все упомнишь?

А Бригитт тут наклонилась к нему и поцеловала в висок. А сама так и продолжала гладить его по старым ранам да по волосам. А у него от тепла и ее доброты нога болеть перестала. Карета – это не в седле мучиться.

Глава 24

Агнес по запаху поняла, что у нее все вышло. Запахи она чувствовала тонко, различала их самые незаметные оттенки, понимала самые замысловатые сочетания. Девушка принюхивалась и принюхивалась к зелью, получая удовольствие, которое получает мастер, с трудом добивавшийся нужного результата.

Да, зелье удалось: тонкий, почти невесомый запах полевого цветка василька, запах подмышек молодой, здоровой женщины, полынь, еще что-то… Все то, что надо.

А сколько она мучилась, сколько драгоценной мандрагоры извела напрасно. После чего неполучившееся варево приходилось сливать в нужник. И все-таки оно вышло. Агнес улыбалась, она даже забыла принять свой любимый вид, так и была в обычном убогоньком своем теле. Как раз тут об этом и вспомнила, когда стала разливать зелье по маленьким красивым флакончикам, и стала себя менять. Руки брали флакончик и прямо на глазах менялись: становились полнее, пальцы удлинялись, кожа разглаживалась. Она и от этого получала удовольствие. Ей нравилась и та легкость, с которой она изменяла свою внешность, и то, что теперь ей для этого зеркала были не нужны. И то, что свой новый облик она может носить хоть целый день с такой же легкостью, с какой глупые людишки носят свою одежду. Агнес сожалела только о том, что ей вообще приходится возвращаться в свое естественное обличье. Ведь все соседи и знакомые помнили ее серой и некрасивой, ну ничего, со временем она думала медленно изменять себя, выходя на улицу, чтобы люди привыкали к ее изменениям.

Пока девушка разлила все зелье в четыре флакона, она стала статной красавицей, с красивыми плечами, и с заметной грудью, и с широкими бедрами, и с длинными ногами. Агнес уложила флакончики в шкатулку, закрыла крышку и встряхнула своими длинными волосами цвета спелого каштана.