Белый Пилигрим - Краснов Антон. Страница 29

Так. Магнитофон все-таки заполучил добычу: пленка зажевана. Но это не избавляет меня от мыслей на тему о том, что же происходит тут, на этой проклятой Мифополосе!.. «Чертова дюжина», Боевые кролокроты, «Ленинград», Баба-яга в железных очках! Я обратился к ней с прямым вопросом:

– Бабушка, а откуда у тебя магнитофо… голосящая штуковина в углу? Которая вот только сейчас замолчала? А, бабушка?

– Мужицкий вол тебе бабушка, – любезно отозвалась она. – А эту штуковину мне дочка принесла. Говорит: вот, мать, на, хотя бы на старости лет подивись, вылези из своей лесной дремучести!..

– Дочь?

Старушенция с ворчанием подняла лицо от стола, на котором она раскатывала тесто желтым человеческим черепом.

– А что, у меня не может быть дочери? – проворчала она, выставляя два желтых, кривых своих клыка, составивших бы разорение любой стоматологической клиники и куда более устрашающих, чем у милейшей сыщицы Чертовой. – Была у меня дочь, она и молода еще совсем, годков восемьдесят как стукнуло. Молодшенькая она. А старшая – той уже под двести, наверно, а ума все не нажила. С серым волком связалась… это называется… как ее… зоофилия, во! А серый волк, говорят, еще тот гусь – с Иван-царевичем под хвост баловался! Вот каков, лихоимец! Ну ладно, – буркнула она, глядя на хохочущего Макарку Телятникова, – что уставился? Шучу, я шучу! А ты никак все взаправду подумал, а? Ась? А ну, ты не скалься, а лучше подобру-поздорову полезай в печь, а то вишь, сколько жиру нагулял!

– Ладно тебе, бабка, – безапелляционно вмешалась Чертова, – ты эти свои заскоки брось, не уподобляйся братьям Волохам.

– А эти еще чего натворили? Сто лет их уже не видела и еще столько же не видела бы! Ладно… Не надо в печь… Это я уж так… по привычке. Историческая эта… традиция. Угу. Печь отменяется, – сердито прошамкала бабка. – Я, может, теперь вообще одни грибы-ягоды да овощи разные кушаю, как эта… деги… беги… веги…

– Вегетарианка.

– Ну да, ну да… Тарианка. Это меня Горыныч с панталыку сбил, скотина трехголовая, чтоб ему пусто было. Вот, посмотрите, как опозорил! Думает, что за меня и заступиться-то некому! Ничего! Найдется! Я на него жалобу подам! Вот, посмотри, что заставляет меня делать. Ахти мне, старой! От… полюбуйтесь, гости честные!

И бабка извлекла из-под передничка перепачканную то ли в муке, то ли еще в чем-то белом книженцию, в которой я с удивлением признал «Максимы» Франсуа де Ларошфуко. Великий французский философ и моралист в корявых руках русского национального пугала чувствовал себя явно неуютно, потому, верно, томик и вывернулся из пальцев Яги и провалился в подпол.

– Уф! Туда ему и дорога, ироду! Понаписал всяко!.. А уж у Горыныча этих премудростей полна пещера! Меня читать заставляет. Сказал, изучай, со-вер-шен-ствуй моральные устои, иначе я тебя дезавуирую, – старательно выговорила бабка и вдруг заплакала. – Так и сказал мне, старой. Ишь как опозорил на склоне лет! И, главное, пожалиться некому… Кощей у нас теперь стал модельером. Все у него с иголочки… от… от… кутюр! – Войдя в раж, бабка размахивала длинными граблеобразными руками и вопила все пуще: – Набрал себе красавиц со всего государству и сделал их, простите за слово черное, нехорошее… Мане-кен-щицами! Уж лучше бы сразу сгубил, злодей, так нет, измываться надо над девчонками! Лучше бы мне отдал. Мне тут несколько новых рецептов приготовления мясца привезли… Надоело траву жрать! Разве ж тыква – это еда?

Я фыркнул так, что из-за печной заслонки выбило целый столб застарелой золы. Баба-яга продолжала свой невеселый мартиролог:

– Невеселое житье пошло, все кувырком, все через назад! Да я вижу, – нисколько не удивляясь и не вдаваясь в расспросы, продолжала она, глядя то на меня, то на Чертову, так и не избавившуюся до конца от следов крови на одежде, – что у вас тоже жизнь медом не мазана. Ишь, какие замученные! А ты что на меня так смотришь, девочка? – обратилась она к Нинке. – Что, боишься меня?

– Нет, – ответила моя племянница. Чего ей бояться-то? После Боевых кролокротов колдуна Гаппонка Седьмого здешняя хозяйка, даже со всей ее людоедско-ведьмовской атрибутикой и дежурными фразочками a la «а полезай-ка в печь!», кажется добродушной пожилой воспитательницей детского сада.

– Ну вот, – разочарованно вздохнула Яга, – дожили. Дите малое, и то меня не боится, не пужается…

– А ты не страшная. Ну, Баба-яга, и что? Я тебя на картинках видела, ты там страшнее. А когда я смотрела кино…

– Я не Баба-яга! – вспылила вздорная старуха и приспустила свои очки на середину носа. – У меня имя есть! Ненавижу панибратство! Такую невежливую девчонку, уж конечно, следует съесть. Девочка, ты хочешь, чтобы тебя ели в жареном, вареном или копченом виде? Если в копченом, то горячего копчения или холодного?..

– А как же тебя тогда звать, бабушка? А как это – холодное копчение? А разве маленькие девочки… это вкусно? – не замедлив заинтересоваться, засыпала бабку вопросами Нинка и попутно сунула свой нос в какой-то ящичек. На дне его она обнаружила чучело какого-то зверька, которым немедленно запустила в Макарку. Баба-яга проворчала:

– Ишь, анчутка. Не успела явиться, уже безобразит. А зовут меня…

Старуха не успела представиться: в разговор вмешалась Чертова. Она бесцеремонно прервала свою двоюродную тетку и заговорила обычным низким голосом, в котором сейчас звучали нетерпеливые, требовательные нотки:

– Так! Довольно! Тетушка, ты зря у нее спрашиваешь, боится она тебя или нет. Она сейчас на такое насмотрелась, что твои дурацкие черепа, которыми ты раскатываешь тесто, твои муляжные человеческие головы, насаженные на частокол за домом… ерунда, нелепая старческая блажь – вот чем все это ей кажется! Видишь ли… на нас только что напали Боевые кролокроты Гаппонка Седьмого. И это еще не все!.. – быстро добавила она, видя, как бабка недоверчиво скалит зубы и делает попытку в знак презрения к лживым словам племянницы поковыряться в своем носу отрубленным человеческим пальцем, валявшимся до того на полке. – И это еще не все! – повторила сыщица, возвысив голос – Кролокроты нападали не только на нас. Но только мы смогли остаться после этого в живых.

– Я уж вижу, – как ни в чем не бывало сказала так и оставшаяся безымянной Баба-яга.

– Она видит! Видит! – возмутилась Чертова и так врезала ладонью по бревенчатой стене, что откуда-то сверху упала доска, а потом хлынул целый поток какого-то невероятного хлама, в котором можно было различить вишневые косточки, объеденные кости, обрывки каких-то слипшихся веревочек, а напоследок свалился целехонький череп с выкаченными глазами и заорал, подпрыгивая, словно на пружине, и вертясь вокруг собственной оси (из глазниц валили снопы искр):

– Зиг хайль! Ахтунг! Аусвайс, швайн!

– Дочь принесла, – с гордостью поведала неисправимая старуха, сейчас чем-то напомнившая мне Нинку, только в матерой пенсионной ипостаси. – А ей великан Гимпельшрункентиль подарил за то, что она угадала его имя, когда, значит, к тамошним молодцам на ихнюю Мифополосу гостить поехала. Ух, ух!.. Ты что-то говорила, Елпидофорьюшка? – выкроив из невозможного имени бравой сыщицы уменьшительно-ласкательную форму, льстиво обратилась к ней Яга. Почуяла бабка, что у ее милейшей клыкастой племянницы запас терпения совсем иссяк…

– Я-то говорила, да ты не слушала. Илюша, – повернулась она ко мне, – дай-ка бабушке все три предмета, доставшиеся от стариков Волохов. Они вроде в сундуке лежали?

– Разбился сундук-то, – печально сообщил я, – у этого вашего Гаппонка слишком атлетичные твари. Им бы в Олимпиадах участвовать… соревновались бы как раз с братьями Волохами. Беге, прыжках, борьбе классической и греко-римской. Держите, бабуля. Вот книга. Вот шапка. Макарка, дай сюда бутылку! Все равно не допьешь, что ты пыжишься? Никак с перепугу отойти не можешь? Гм… Я тоже.

Тем временем бабуля брезгливо взяла в руки томик «Словника демиургических погрешностей». Памятуя о судьбе сочинений Ларошфуко, я наблюдал за ней с некоторой опаской. Теперь-то я понимал, что не ТОЛЬКО «Портвейн 666» из всего наследства стариканов Волохов имеет ценность… Баба-яга надвинула на подслеповатые тусклые глаза железные очки и зашлепала, зашлепала губами, что-то бормоча себе под нос. Я наклонился к Макарке и негромко проговорил: