( Не) чужой ребёнок (СИ) - Морейно Аля. Страница 22

[1] К. Чуковский. “Доктор Айболит”.

Глава 15

Чуда не происходит. После праздника никаких попыток расспросить о Ване и увидеться с ним Павел не предпринимает. Поначалу списываю это на затянувшуюся нервотрёпку с комиссией. Но когда наконец она оставляет нас в покое, других адекватных причин продолжения игнора я придумать не могу.

Нельзя сказать, что Павел меня избегает. Мы часто общаемся по рабочим вопросам, иногда перекидываемся общими фразами о погоде. Ловлю на себе его странные взгляды. Если бы он не был женат, я бы подумала, что интересую его как женщина. Но мы никогда не остаёмся наедине, чтобы я могла набраться смелости, взять инициативу в свои руки и поговорить о Ване.

Почему он сам не заводит этот разговор – не понимаю. Если так сильно опасается, что кто-то из коллег узнает о нашем совместном прошлом, и считает больницу неподходящим местом, то мы могли бы встретиться в выходной день на нейтральной территории.

Единственное объяснение такого поведения – его непорядочность и попытка уйти от ответственности за нездорового ребёнка. Именно поэтому я и не решаюсь завести разговор сама. Мне слишком многое довелось пережить, чтобы теперь унижаться.

А нужен ли Ване такой отец? Я бы с радостью ответила отрицательно. Но знаю, что дети нуждаются в родителях, какими бы они ни были.

Время движется неумолимо. Тёплый сентябрь с бабьим летом как-то неожиданно уступает место сырому и дождливому октябрю. Поначалу яркое оперение деревьев скрашивает депрессивное настроение, и даже потом, когда вся эта красота оказывается под ногами, жизнь не кажется серой и унылой.

Но очень быстро дожди превращают листву в грязь. Голые ветки навевают грустные мысли. Несколько дней подряд температура по утрам опускается чуть ли не до нуля. И хочется подолгу сидеть с чашкой чая, закутавшись в плед, и читать о чём-то лёгком и оптимистичном.

Но нужно вставать затемно, собирать и вести Ванюшу в школу, а затем отправляться на дежурство. Где снова и снова встречаться с Павлом и непрестанно думать о несправедливости судьбы…

Новостей с продажей отцовской фермы по-прежнему нет, и я понемногу начинаю впадать в панику. Даю себе время до конца календарного года: если не найдётся покупатель-фермер, продам любому. Пусть он делает с этой землёй что угодно. Мила права – куда важнее сделать операцию ребёнку, чем пытаться угодить покойному отцу.

После нескольких громких скандалов и окончания работы комиссии всё наконец успокаивается, жизнь отделения возвращается в привычное русло.

Это касается буквально всего. Медперсонал снова смелеет и позволяет класть себе в карманы “благодарность”, несмотря на постоянные угрозы Доценко, что если кто-то будет в этом уличён, то тут же отправится вслед за Борисовым с аналогичной записью в трудовой книжке.

Только как прожить на голый оклад? Сытый голодному не товарищ. Я помню, что отец Павла был очень богат. Не знаю, как его семья пережила войну, но не сомневаюсь, что сам Павел не перебивается с хлеба на воду и имеет достаточно средств для существования. Не удивлюсь, если, кроме работы в больнице, у него есть какой-то бизнес. Сплетни об этом ходят по отделению с тех пор, как он тут появился. Я даже в единый реестр специально заглянула – действительно, он зарегистрирован как частный предприниматель.

И этот человек рассказывает нам, что мы обязаны довольствоваться копеечными зарплатами и пресекать попытки пациентов сказать нам “спасибо” любым материальным способом и особенно деньгами!

У меня нет другого выхода – мне нужно кормить ребёнка и откладывать на операцию с последующей реабилитацией… Понимаю, что рискую, но когда получаю второй отказ от благотворительного фонда за последние несколько месяцев, мысленно посылаю заведующего с его угрозами в пеший эротический тур.

- Гальченко, рассказывайте, как ваше самочувствие, – осматриваю шов, который обрабатывает медсестра. – Шов в полном порядке.

- Да на мне всё заживает как на собаке! Мне ещё в госпитале, когда я с ранением лежал, говорили об этом. Но уверен: тут ещё ваши лёгкие ручки постарались, – мужчина хохочет.

- Вот и отлично. Завтра снимем швы и можно выписывать.

- А вы завтра будете на работе?

- Нет, но выписку я заранее приготовлю, проблем с этим не возникнет.

Медсестра, закончив перевязку и получив в карман “благодарность”, выходит из палаты, дребезжа тележкой с инструментами и материалами, а я задерживаюсь на несколько минут, чтобы обсудить с пациентом детали выписки.

- Выздоравливайте, Гальченко. И не вздумайте нарушать диету, – скептически осматриваю содержимое его тумбочки, на которой лежат запрещённые ему апельсины. – Я в выписке вам всё распишу.

Мужчина приподнимается, я прослеживаю глазами, как он вытаскивает из ящика тумбочки конверт и опускает его в карман моей формы. Стандартное действие в связи с последними событиями каждый раз вызывает у меня волнение.

- Спасибо, – говорю коротко и разворачиваюсь, чтобы уйти.

Но обмираю, увидев приоткрытую дверь и стоящего за ней заведующего.

- Елизавета Васильевна, зайдите в мой кабинет, – резко произносит он и исчезает из поля зрения.

Как я могла так проколоться? Почему по привычке не убедилась, что дверь закрыта и никто меня не видит? Что теперь будет? Павел с радостью уволит меня, чтобы не мозолила глаза? Как глупо подставилась… А ведь я потеряю не только работу и доходы, но и общежитие, которое выделил мне Львовский от больницы.

Два десятка метров до кабинета заведующего кажутся непреодолимым марафоном. Не хочу туда идти! Не хочу слушать, что этот человек будет мне говорить. Я ни в чём не виновата! Я не вымогала ни у кого никаких денег!

Боже, да с чего он вообще взял, что в конверте были деньги, а не любовная записка? Может, выбросить улику по дороге и пусть докажет, что этот конверт ему не привиделся?

Кажется, я всю жизнь оказываюсь не в то время не в том месте. Что за тотальное невезение меня преследует?

Стоя перед кабинетом, считаю до десяти, чтобы немного успокоиться. Не помогает. Считаю снова и снова… Только подношу руку, чтобы постучать, как дверь открывается.

- Ты долго там стоять собираешься?

Павел видит сквозь двери? Экстрасенс чёртов…

Нерешительно вхожу. Надо бы выпрямить спину, задрать голову и поднять подбородок повыше, заглянуть с вызовом в его глаза… Но вместо этого я внутренне съёживаюсь и обхватываю себя руками. Мне очень страшно и обидно. Мне так нужно, чтобы кто-то за меня заступился и поддержал… Я устала барахтаться в одиночку и не готова отбиваться от того, кто должен был бы нас с Ваней защищать.

- И что мне с тобой делать, Лизавета?

Ну нет, плакать и просить прощения у него я не буду. Скребу по сусекам, собирая всю свою внутреннюю наглость.

- А в чём дело? – заявляю резко и наконец задираю подбородок вверх.

- Вот только не надо, – кривится. – Я видел, как пациент положил тебе в карман деньги. Или ты будешь утверждать, что у меня галлюцинации?

- Я буду утверждать, что у вас, Павел Владимирович, очень богатая фантазия. Вы видели, что больной положил мне в карман именно деньги?

- Так очевидно же, что именно деньги лежат в том конверте.

- Кому очевидно? Вы не допускаете, например, что это – любовное послание? Я – молодая и красивая женщина. Свободная вдобавок. Имею полное право флиртовать с мужчинами!

Да! Именно так: я – красавица, от которой все мужчины без ума. И он, между прочим, тоже когда-то был. Но почему-то променял меня на какую-то девку, а потом предал своего сына. Воспоминания подогревают злость.

- И ты готова показать мне содержимое конверта? – продолжает настаивать на своём, пытаясь загнать меня в угол.

На какое-то мгновение меня охватывает паника, но я быстро беру себя в руки. Ещё чего! С какой стати я должна показывать ему содержимое карманов? Он что, полицейский? Нетушки, я не сдамся!

- А у вас есть ордер на обыск и соответствующие полномочия? Что-то я не припомню, чтобы в должностных инструкциях заведующего отделением что-то об этом было прописано. А без ордера – увы и ах, не имеете права что-то требовать.