Кремлевское кино - Сегень Александр Юрьевич. Страница 16

— А я всегда говорил, что американский социалист все равно капиталист, — усмехнулся Сталин.

— Кстати, товарищи, должен сообщить, что я там в нью-йоркской конторе «Амкино» смонтировал новый фильм «Пятилетний план». У меня под рукой оказалось около сорока советских художественных и документальных кинолент, ими я и оперировал. На Западе весьма интересуются нашими успехами. Я выступал перед американцами с лекциями об СССР, о пятилетнем плане и показывал смонтированную мной ленту в качестве иллюстрации.

— Я думаю, это факт исключительного значения, — сказал Сталин. — Когда мы создавали и утверждали пятилетний план, многие ошибочно полагали, что пятилетка — это частное дело Советского Союза. Важное, серьезное дело, но все-таки частное национальное дело только нашей страны. История показала, что пятилетка является не частным делом Советского Союза, а делом всего международного пролетариата. Успехи пятилетки мобилизуют революционные силы рабочего класса всех стран против капитализма. Сегодня можно с уверенностью сказать, что пятилетний план будет успешно выполнен. Это не может не радовать нас. У нашего народа, у большевистской партии есть все основания с оптимизмом смотреть в завтрашний день. Кстати, вы видели нашу первую звуковую фильму «Путевка в жизнь»?

— Видел, товарищ Сталин. Приз за лучшую кинорежиссуру на фестивале в Венеции. Это огромный успех! Режиссер Николай Экк. — Александров усмехнулся.

— А почему вы усмехнулись? — насторожился Сталин.

— Это не по поводу фильма «Путевка в жизнь», — пояснил Александров, выговаривая слово «фильм» на английский манер. — А по поводу псевдонима. Или Экк — настоящая фамилия?

— Насколько я знаю, Экк означает «экспериментатор ки-но», — сказал Шумяцкий.

— Джи-и-и! — рассмеялся Григорий Васильевич, снова употребив это странное междометие. — Просто в Америке показывают артистичного уродца по имени Джонни Экк. Он родился с весьма необычной патологией, у него полностью отсутствует нижняя часть тела, словно его разрезали надвое прямо под грудной клеткой. Таз и ноги в недоразвитом виде каким-то образом провалены внутрь. Он даже свою изначальную фамилию Эккхарт разрезал пополам и стал Экк. При этом веселый парень, показывает всякие акробатические трюки. Мы с Сергеем Михайловичем ходили смотреть на него в цирке Барнума.

Упомянув Эйзенштейна, он невольно оглянулся по сторонам, будто тот мог оказаться где-то в одном из углов роскошной морозовской гостиной или вон в той огромной китайской вазе.

— А недавно Тод Браунинг снял его в фильме «Уродцы». Но картина вызвала возмущение. Уезжая из Нью-Йорка, я слышал, что комиссия Хейса постановила запретить «Уродцев» к показу, — продолжил Александров.

— О! — поднял указательный палец Сталин, переглянувшись с Шумяцким. — Расскажите нам про кодекс Хейса. Что это такое, и с чем его едят?

— Охотно, — отозвался режиссер. — Этот Вильям Хейс, рожа противная, типичнейший гипокрит, мы с ним лично виделись, политик-республиканец. Сочинил целый билль запретов. Ладно бы запрещалась порнография, сексуальные извращения, но вообще о сексе нельзя упоминать с экрана, в соблазнительном тоне говорить о радостях взаимоотношений мужчины и женщины. Нельзя даже показывать, как целуются. Мужчину и женщину, лежащих в одной кровати. Куда ни плюнь, все нельзя! Ладно бы нельзя, чтобы на экране сквернословили, но нельзя даже произносить «hell», «God», «Jesus».

— «Ад», «Бог», «Иисус», — проявил свои познания в английском Сталин.

— Совершенно верно. Нельзя «Christ», «Lord», «damn».

— «Христос», «Господь», «проклятье».

— О, Иосиф Виссарионович, — изумился Горький, — да ты прямо шпаришь по-английски. А я, представьте, такое бревно в языках, что даже по-итальянски знаю одно только «бона сера», да и то — «добрый вечер» это или «добрый день»?

— «Добрый вечер», конечно, — сказал Шумяцкий.

— В Америке все сейчас, где надо и где не надо, говорят «джи!», — продолжал Александров. — Мы с Сергеем Михайловичем тоже этим заразились. И это слово нельзя с экрана.

— «Джи»? — переспросил Сталин. — Не знаю такого слова.

— Сокращенно от «Джизус», «Иисус», — пояснил Григорий Васильевич. — Раньше они надо и не надо восклицали: «Джизус!» То есть «о, Боже!» или «о, Иисусе!» А теперь сократили до просто «джи». Все равно как у нас говорят не «здравствуйте», а «здрасьте».

— Или не «черт тебе что», а «черт-те что», — вновь подал свой скромный голос нарком кино.

— Даже роды запрещено показывать, — со смехом продолжал Александров. — Хотят запретить показ крови, пыток, боли, поджогов, применения огнестрельного оружия. Вообще любых сцен насилия, убийств, избиений, драк. И, конечно же, нельзя показывать восставших рабочих, всякую революцию. Запрещено в плохом виде изображать священников, политиков, президентов, сенаторов. Нельзя, чтобы в конце фильма торжествовало зло. Преступник обязательно должен быть наказан. Короче говоря, все это называется правильными стандартами жизни, и только они должны присутствовать на экране кино.

— Боятся, стало быть, революции! — усмехнулся Сталин. — Ну, а как вы, изучили новшества? Звук? Цвет?

— Тут, надо признаться, американцы далеко шагнули. У них любая кинофабрика — настоящий завод, наподобие их машиностроительных, автомобильных предприятий, сталелитейных. Повсюду горы оборудования. Если для съемок нужно десять прожекторов, на всякий случай устанавливают тридцать, чтобы, если один испортится, не случилось задержки. Любая задержка в производстве — это деньги, штрафы. Нужен микрофон? Их ставят три. И так во всем. На студии «Парамаунт» в наличии аж двести микрофонов. Вы представляете? Конвейерная система везде, включая кинопроизводство.

— Запоминайте, Борис Захарович, — кивнул Сталин Шумяцкому. Тот со вздохом вскинул брови.

— Однажды, — продолжал Александров, — нас позвали на съемку кино про Древний Рим. Вся массовка одета в шлемы и латы, как положено. Под шлемом — миниатюрный радиоприемник с наушниками. Режиссер дает команду через свой микрофон, и каждый ее слышит в своем шлеме, не нужен громкоговоритель, никакой лишней сутолоки, недопонимания. На каждой кинофабрике собственная мастерская аппаратуры. И вся аппаратура постоянно совершенствуется. То и дело что-то новое изобретают и тут же патентуют.

— Запоминайте, товарищ Шумяцкий, — вновь кивнул председателю «Союзкино» генеральный секретарь.

— Девиз «Время — деньги» я бы написал на гербе Америки, — произнес с пафосом Александров.

— Можно бы и на нашем, — усмехнулся Горький, — а то, знаете, столько головотяпства.

— Все-то вы знаете про нашу страну, товарищ житель фашистской Италии, — неожиданно сделал сердитый выпад Сталин. — А давайте выпьем за то, чтобы и у нас понимали, что время — деньги. К тому же и шашлык подоспел.

Шашлыка принесли гору — и бараньего на ребрышках, и свиного, и по-карски, и из осетрины, и из семги. Ароматно запахло дымком.

— Джи-и-и! — Александров, махнув очередную рюмашку, облизнулся и под кашель Горького стал выбирать, каким из шашлыков полакомиться. — Американцы в еде полные болваны, еда невкусная, они делают свое барбекю, но до наших кавказских шашлычков этому барбекю далеко. — Он выбрал по-карски и буквально впился в его сочную мякоть. Некоторое время все молча наслаждались шашлыками, пока Шумяцкий не спросил:

— А как у них построен съемочный процесс?

— Тут тоже все на конвейере. Долго запрягают, но быстро едут. Три-четыре месяца мурыжат сценариста и сам сценарий, потом долго планируют, чтобы сам фильм снять за тридцать, а то и за двадцать дней. Режиссер на съемках — царь и бог. Он медлителен и капризен, ему все подчиняются беспрекословно, как рабы в Древнем Египте. Если в ходе съемок требуется что-то переделать в сценарии, со сценаристом заключают новый отдельный договор, и он переделывает. Короче, не кино, а часовой механизм… Но не подумайте, что я так уж влюбился в Америку. Многое просто безобразно.

— Например? — радостно оживился Шумяцкий.