Вавилон. Сокрытая история - Куанг Ребекка. Страница 43

Он показал слово, написанное на оборотной стороне. Итальянское tradurre. И положил пластину на стол.

– Переводить, – сказал он. – Tradurre.

И в тот миг, когда он оторвал ладонь от пластины, она начала вибрировать.

Все потрясенно смотрели, как пластина все сильнее и сильнее трясется. Это было ужасно. Пластина словно ожила, как будто в нее вселился какой-то дух, отчаянно пытающийся вырваться на свободу или хотя бы расколоть ее на части. Она не издавала никаких звуков, кроме яростного стука об стол, но Робин услышал в собственном разуме мучительный крик.

– Словесная пара «переводить» создает парадокс, – хладнокровно объяснил профессор Плейфер, когда пластина начала трястись с такой силой, что подскакивала над столом, как в судорожном припадке. – Пластина пытается создать чистый перевод, соответствующий смыслам, заложенным в каждом слове, но это, разумеется, невозможно, потому что идеальных переводов не существует.

В пластине возникли трещины, которые разветвлялись и расширялись.

– Энергии словесной пары некуда деться, кроме как в саму пластину. Возникает непрерывный цикл, пока в конце концов пластина не сломается. И… вот.

Пластина высоко подпрыгнула и разлетелась на сотни мелких кусочков, рассыпавшихся по столам, стульям и полу. Однокурсники Робина отпрянули, зажмурившись. Профессор Плейфер и бровью не повел.

– Не делайте этого. Даже из любопытства. Это серебро, – он пнул ногой один из осколков, – нельзя использовать повторно. Даже если его переплавить, любые пластины, сделанные даже из унции этого серебра, будут бессильны. Хуже того, эффект заразителен. Если активировать пластину, когда она лежит на куче серебра, эффект распространится на все, с чем соприкасается. Легкий способ впустую растратить пару десятков фунтов, если не соблюдать осторожность. – Он положил гравер обратно на рабочий стол. – Вам все понятно?

Они кивнули.

– Хорошо. Никогда об этом не забывайте. Жизнеспособность перевода – это увлекательный философский вопрос, и, в конечном счете, именно он лежит в основе истории Вавилона. Но такие теоретические вопросы лучше оставить для занятий. А не для экспериментов, которые могут обрушить все здание.

– Энтони был прав, – сказала Виктуар. – Зачем идти на кафедру литературы, когда есть кафедра серебряных работ?

Они сидели в буфете за тем же столом, что всегда, охмелев от осознания собственного могущества. С тех пор как закончился урок, они повторяли одни и те же слова о работе с серебром, но все равно это казалось таким новым, таким невероятным. Когда они вышли из башни, весь мир показался другим. Они вошли в дом мага, увидели, как он смешивает зелья и произносит заклинания, и теперь не могли остановиться, пока не попробуют сами.

– Кто-то произнес мое имя? – Энтони сел напротив Робина. Он посмотрел на их лица и понимающе улыбнулся. – Ага, припоминаю этот взгляд. Сегодня Плейфер устроил для вас демонстрацию?

– Именно этим вы и занимаетесь целыми днями? – восторженно спросила Виктуар. – Играетесь со словесными парами?

– Примерно так, – отозвался Энтони. – Приходится повозиться с этимологическими словарями, но когда наткнешься на то, из чего может выйти толк, это потрясающе. Сейчас я занимаюсь словесной парой, которая может пригодиться кондитерам. Мука́ и му́ка.

– А разве это не совершенно разные слова? – спросила Летти.

– На первый взгляд так и кажется, – ответил Энтони. – Но я проследил их происхождение до слов «мять», «мягкий». То есть мука – это зерно, которое мнут, мучают. Со временем слова разошлись и стали означать совершенно разное. Если словесная пара заработает, пластины можно установить на мельницах, чтобы лучше молоть муку. – Он вздохнул. – Не уверен, что все получится, но если выйдет, я до конца дней буду обеспечен бесплатными булочками из «Кладовых и сада».

– Ты получаешь роялти? – поинтересовалась Виктуар. – В смысле, когда создают копии пластин?

– Нет. Я получаю скромную сумму, а вся прибыль идет Вавилону. Хотя мое имя впишут в книгу со списком всех словесных пар. Пока что моих там шесть. По всей Британской империи сейчас в ходу около тысячи двухсот пар, так что я мог бы уже почивать на лаврах. Это гораздо лучше, чем публиковать свои тексты.

– Погоди-ка, – сказал Рами. – А тысяча двести – это не слишком мало? Ведь словесные пары используют со времен Римской империи, так как же…

– Как так получилось, что мы еще не покрыли всю страну серебром со словесными парами для чего угодно?

– Именно, – подтвердил Рами. – Или как минимум не придумали больше тысячи двухсот.

– Ну, подумайте вот о чем, – сказал Энтони. – Проблема очевидна. Языки влияют друг на друга, у слов появляются новые значения, они как вода прорывают плотину, и чем преграда более проницаемая, тем слабее сила. Большинство серебряных пластин в Лондоне – это переводы с латыни, французского и немецкого. Но эти пластины теряют эффективность. Лингвистический поток течет через континенты, иностранные слова, такие как «соте» или «круассан», входят в английский язык, и семантические искажения теряют силу.

– Профессор Ловелл говорил нечто подобное, – припомнил Робин. – Он убежден, что романские языки со временем будут давать все меньше отдачи.

– Он прав, – сказал Энтони. – В этом столетии так много всего было переведено с других европейских языков на английский и обратно. Мы, похоже, не можем избавиться от интереса к немецким философам или итальянским поэтам. Таким образом, романские языки – это и впрямь самая хрупкая ветвь факультета, как бы переводчики с французского и итальянского ни пытались делать вид, что Вавилон принадлежит им. Классические языки также становятся все менее перспективными. Латинский и греческий еще немного продержатся, поскольку свободное владение любым из них пока остается прерогативой элиты, но латынь все больше проникает в разговорный язык. Где-то на восьмом этаже один аспирант работает над возрождением мэнского и корнского языков, но никто не верит, что у него получится. То же самое с гэльским, только не говорите Кэти. Вот почему вы трое так важны. – Энтони жестом обвел всех по очереди, кроме Летти. – Вы знаете языки, которые в Вавилоне еще не выдоили досуха.

– А как же я? – возмущенно вскинулась Летти.

– Ну, на некоторое время все будет в порядке, но только потому, что Британия пытается создавать чувство национальной идентичности в противовес Франции. Французы – суеверные язычники, а мы протестанты. Французы ходят в деревянных башмаках, а мы носим кожу. Пока что мы сопротивляемся нашествию французского на наш язык. Но на самом деле имеют значение только колонии и полуколонии – Робин и Китай, Рами и Индия. Вы, мальчики, – неизведанная территория. За вас все готовы сражаться.

– Ты говоришь о нас как о сырьевых ресурсах, – сказал Рами.

– Разумеется. Язык – такое же ценное сырье, как золото или серебро. Из-за «Грамматик» люди готовы сражаться и умирать.

– Но это же нелепо, – сказала Летти. – Язык – это просто слова и мысли, невозможно помешать им пользоваться.

– Разве? А ты знаешь, что в Китае введена смертная казнь за преподавание мандаринского иностранцам?

Летти повернулась к Робину.

– Это правда?

– Думаю, да, – ответил он. – Профессор Чакраварти говорил об этом. Правительство империи Цин напугано. Они боятся чужаков.

– Видите? – сказал Энтони. – Языки не просто состоят из слов. Язык – это способ видеть мир. Ключ к цивилизации. За эти знания можно и убить.

– Слова рассказывают истории, – так в этот день начал свою первую лекцию профессор Ловелл в просторной аудитории без окон на пятом этаже башни. – А история самих этих слов – как они вошли в употребление и как их значения трансформировались в то, что они означают сегодня, – рассказывает нам о народе не меньше, если не больше, чем любой другой исторический артефакт. Возьмем, к примеру, слово «валет». Как вы думаете, откуда оно произошло?