Вавилон. Сокрытая история - Куанг Ребекка. Страница 45

Робин подумал, что несправедливо обвинять его в том, что он преждевременно выучил язык, на котором говорит с рождения, но не стал возражать.

– В таком случае с чего начнем?

– С алфавита, – бодро отозвался профессор Чакраварти. – С основных строительных блоков. Возьмите перо и выпишите эти буквы, пока у вас не выработается мышечная память. Думаю, это займет с полчаса. Приступайте.

Латынь, теория перевода, этимология, главные языки и новый вспомогательный – это была на редкость серьезная учебная нагрузка, особенно когда каждый профессор назначал такие домашние задания, как будто других курсов не существовало. Преподаватели совершенно не сочувствовали студентам.

– У немцев есть прекрасное слово Sitzfleisch, – заявил профессор Плейфер, когда Рами возмутился, что им приходится читать больше сорока часов в неделю. – В буквальном переводе оно означает «сидячее мясо». Это означает, что иногда просто нужна усидчивость.

И все же находилось место и для веселья. Оксфорд стал их домом, и они прорыли в нем собственные норки, где их не просто терпели, а принимали с удовольствием. Они выяснили, какие кофейни обслужат их без лишнего шума, а в каких либо делают вид, что Рами не существует, либо объявляют его слишком грязным, чтобы сидеть на их стульях. Узнали, в какие пабы могут заходить после наступления темноты, не подвергаясь унижениям. Они сидели в аудитории Дискуссионного общества Оксфордского университета, с трудом сдерживая смех, когда студенты вроде Колина Торнхилла и Элтона Пенденниса с таким жаром кричали о справедливости, свободе и равенстве, что у них краснели щеки.

По настоянию Энтони Робин занялся греблей.

– Ничего хорошего в том, чтобы постоянно горбатиться в библиотеке, – сказал Энтони. – Нужно напрягать мышцы, чтобы мозги работали как следует. Разгонять кровь. Попробуй, тебе пойдет на пользу.

И ему действительно понравилось. Он находил удовольствие в ритмичных упругих движениях, снова и снова загребая веслом. Его руки окрепли, ноги почему-то стали казаться длиннее. Постепенно Робин распрямился и нарастил мышцы, что доставляло ему глубокое удовлетворение каждое утро, когда он смотрелся в зеркало. Он стал с нетерпением ждать прохладного утра на Айсисе, когда город еще не проснулся и на многие мили вокруг слышно было только щебетание птиц и приятный плеск погружающихся в воду весел.

Девушки тоже пытались проникнуть в лодочный клуб, но ничего не вышло. Они были недостаточно высокими, к тому же во время гребли приходилось много кричать, и им было трудно притворяться мальчиками. Но через несколько недель до Робина дошли слухи о двух агрессивных новичках в университетской команде по фехтованию, хотя Виктуар и Летти все отрицали.

– Именно агрессия в этом и привлекает, – в конце концов призналась Виктуар. – Так забавно наблюдать. Мальчишки постоянно рвутся вперед и упускают из виду стратегию.

– И в результате достаточно просто смотреть в оба и ждать, пока они ослабят защиту, – согласилась Летти. – Всего-навсего.

Зимой Айсис замерзла, и они катались на коньках, хотя ни один из них, кроме Летти, никогда раньше этим не занимался. Они завязали ботинки как можно крепче («Еще крепче! – велела Летти. – Они не должны елозить, иначе переломаете лодыжки») и, качаясь, покатили по льду, цепляясь друг за друга, чтобы сохранить равновесие, хотя в результате падали все вместе, стоило одному не удержаться на ногах. Рами сообразил, что нужно наклониться вперед и пригнуть колени, тогда он сможет катиться все быстрее и быстрее, и на третий день уже нарезал круги перед остальными, даже Летти, притворившаяся расстроенной, когда он ее обогнал, не могла удержаться от смеха.

Теперь их дружба стала прочной и долговечной. Они больше не были ошарашенными и испуганными первокурсниками, цепляющимися друг за друга. Они были усталыми ветеранами, которых объединили общие испытания; закаленными солдатами, опирающимися друг на друга в любой ситуации. Дотошная Летти, несмотря на ворчание, всегда делала пометки в переводе, не важно, поздно ночью или рано утром. Виктуар была «жилеткой» и выслушивала любое количество жалоб и мелочного нытья, не уходя от темы. А Робин мог постучать в дверь Рами в любое время дня и ночи, если хотел выпить чаю, над чем-нибудь посмеяться или с кем-то поплакать.

Осенью они почти не обратили внимания на новый курс – четырех мальчиков с детскими личиками. Друзья вдруг стали вести себя как старшекурсники, которым завидовали на первом курсе. Оказалось, за снобизм и надменность они принимали усталость. Старшекурсники не собирались издеваться над новичками. У них просто не было времени.

Они стали теми, кем стремились на первом курсе, – отстраненными, умными и усталыми до мозга костей. Они были несчастны. Они слишком мало спали и ели, слишком много читали и полностью утратили связь с миром за пределами Оксфорда или Вавилона. Они игнорировали мирскую жизнь; их жизнь стала строго интеллектуальной. И им это нравилось.

А Робин вопреки всему надеялся, что никогда не настанет день, о котором предупреждал Гриффин, и он всегда будет вот так балансировать. Потому что он никогда не был счастливее: его слишком занимала очередная стоящая перед ним задача, чтобы задумываться о том, как соблюсти равновесие.

В конце первого триместра в Вавилон приехал французский химик Луи Жак Манде Дагер и привез с собой прелюбопытнейший предмет. Это была гелиографическая камера-обскура, как он ее назвал, способная воспроизводить неподвижные изображения с помощью медных пластин и светочувствительных составов, хотя он не смог точно описать механику. Не могли бы в Вавилоне ее усовершенствовать?

Проблема камеры Дагера стала предметом обсуждения всей башни. Преподаватели устроили соревнование: любой студент, допущенный к работам с серебром, который решит проблему Дагера, мог добавить свое имя к его патенту и получал право на долю в будущих доходах. В течение двух недель на восьмом этаже царила тихая суматоха: студенты четвертого курса и научные сотрудники листали этимологические словари, пытаясь найти словесную пару, которая позволит найти правильную смысловую связь между светом, цветом, изображением и имитацией.

Головоломку в итоге разгадал Энтони Риббен. По условиям контракта с Дагером запатентованная словесная пара держалась в секрете, но ходили слухи, будто Энтони использовал латинское imago, которое помимо значения «подобие» или «имитация» также подразумевает «призрак». По другим слухам, Энтони нашел способ растворить серебряную пластину, чтобы получить пары нагретой ртути. О чем речь на самом деле, Энтони не признавался, но ему хорошо заплатили.

Камера работала. Волшебным образом точное подобие запечатленного объекта удавалось воспроизвести на листе бумаги за удивительно короткое время. Устройство Дагера – дагерро- тип, как его назвали, – стало местной сенсацией. Каждый хотел сделать свой портрет. Дагер и преподаватели Вавилона устроили трехдневную демонстрацию в вестибюле башни, и нетерпеливые посетители выстроились в огромную очередь, загибающуюся за угол.

Робин беспокоился за свой перевод с санскрита, который должен был сдать на следующий день, но Летти настояла, чтобы они пошли и сделали портрет.

– Разве ты не хочешь запечатлеть нас на память? – спросила она. – Сохранить этот момент на века?

Робин пожал плечами.

– Не особо.

– А я хочу, – упрямо заявила она. – Хочу помнить, какими мы были сейчас, в 1837 году. Не хочу никогда забывать.

Они расположились перед камерой. Летти и Виктуар на стульях, сложив ладони на коленях. Робин и Рами встали позади них, не зная, куда девать руки. Положить их девушкам на плечи? Или на спинки стульев?

– Руки по бокам, – скомандовал фотограф. – И не шевелитесь. Нет, сначала сдвиньтесь поближе друг к другу. Вот так.

Робин улыбнулся, но понял, что не сможет растягивать рот столько времени, и перестал.

На следующий день они забрали готовый портрет у клерка в приемной.