Об истерии - Кречмер Эрнст. Страница 25

Сумеречное состояние отличается от нормального сна прежде всего большею склонностью к взрывам в напряжении аффектов и затем более сильным участием двигательной сферы; образы сновидений не только внутренне переживаются, но они театрально воспроизводятся в движениях. В остальном между обоими нет какого – либо принципиального различия. От тяжелых снов со стонами, разговором и снисхождением существуют все переходные степени к свободно среди бела дня наступающему сумеречному состоянию. Ночные сновидения истериков и их фантазии в сумеречных состояниях часто идентичны; одно вырастает из другого.

В этих сумеречных состояниях решается бой между психикой и ее переживанием; конфликт, с которым высшая личность не справилась, продолжается подземно в отщепившихся глубинных слоях души.

Простейший тип сумеречного состояния заключается в периодическом переживании вновь тех событий, которые вызвали истерическую реакцию. Солдат в сумеречном состоянии пантомимически прикладывает ружье к щеке, целится, стреляет, указывает вдаль, колет штыком, отмахивается обоими руками, на лице отражается соответственное изменчивое, очень повышенное выражение аффекта; к концу вся игра сопровождается отдельными выкриками: «Старый дружище! Сейчас он зайдет за дуб. Господи Боже мой! Вот он выскочил. Попал». Эта «окопная боевая игра» была на войне одной из самых частых составных частей в острых психозах испуга и иногда фиксировалась и принимала хроническое течение. У других еще в тыловом лазарете бывало настойчивое чувство, что в ближайший момент через потолок упадет граната. Точно также испуг повторяется в сновидениях. Или спасшимся от землетрясения часто еще долго впоследствии при каждом малейшем сотрясении кажется, что они чувствуют подземный толчок. Вначале это все, конечно, простые симптомы раздражения центральной нервной системы, которые затем позднее могут истеризироваться вследствие тенденциозного усиления аффекта. Совершенно на подобие этих страшных воспоминаний повторяются стереотипно в сумеречном состоянии эротические сцены, домашние раздоры и т. п. Видимо, едва ли вообще удается разрешить вопрос, есть ли биологическая целесообразность в сумеречных состояниях этого рода, т. е. служат ли они необходимым разрядом аффекта или же в них проявляется лишь слабость и дефект перераздраженной нервной системы.

Явной становится борьба психики с переживанием в другой группе сумеречных состояний, в которых выявляется уже не само неприятное переживание, но его позитивное зеркальное изображение. Это тип сверх – компенсированного исполнения желания. Как раз тот пробел, который оставляет реальная жизнь, и выполняется услужливыми грезами сумеречного состояния; как раз уязвимое место прикрывается и с избытком заполняется ими. Первой предпосылкой для подобных созданий желания служит прежде всего энергичное вытеснение, которое в сумеречном состоянии удается часто гораздо лучше, чем в бодрствеином. Логическая переработка окружающей действительности заторможена; впечатления органов чувств, от которых не удается отгородиться, превращаются во что – нибудь безвредное и радостное, или из них строится даже законченная сцена с характером иллюзии, которая переносит из мучительной обстановки и изображает другую, лучшую.

Очень интересно следующее наблюдение, опубликованное Steinau–Steinruck [30], относительно острого психоза испуга у больного с истерией вырождения: совсем рядом с Гумлихом, стоявшим в окопе, разорвался снаряд самого крупного калибра. Вскоре после этого санитарный офицер Н., стоявший рядом с Гумлихом, увидел, что последний производит движения игры на рояле. Вдобавок он распевал песни. В промежутках он кричал: – «Сейчас я отправлюсь к моему отцу. Вы слышите музыкальную игру?» Когда Гумлих сделал попытку выскочить из окна, его удержали. Лишь с трудом удалось его связать и привести обратно (рассказ командира части).

Вскоре после этого, 7/Х 1916 ко мне (Steinau–Steinruck) в штольню в Pys, находившемся под сильным обстрелом, привели солдата Гумлиха, который спрашивал у каждого санитара, где ему купить картофеля, почему его и сочли за сумасшедшего. Выражение лица у него было боязливо – смятенное, взгляд бегающий, он был очень бледен, ломал себе руки. В штольне он, прежде всего, оглянулся кругом, как бы ища чего – то, затем решительно подступил ко мне с вопросом: – «Ты – Густав?» – Затем тотчас же: – «Ты ведь не Густав, а где же он»? Он рассказывает очень живо, но монотонным жалобным голосом, что его послала мать вместе с младшим братом за картофелем. И вот, на улице он потерял Густава. Последующее записано стенографически: – «Разве здесь фейерверк? И провода лежат здесь на улице, ничего не видно, то и дело падаешь. Мы должны были достать картофеля, но Густав не пришел; очевидно, он на музыке. – Где музыка? – Да на улице же, они производят такой грохот, ужаснейший грохот. Но Густава долго нет; только бы он пришел, чтобы мы могли достать картофеля. А то отец будет браниться. Отец голоден, у нас ведь нет больше хлебных марок». Непрерывно озирается в штольне. Я указываю на регистрационную карточку раненого, на которой врач передового перевязочного пункта пометил: «нервный шок», и спрашиваю, что это такое? сразу: – «это членская карточка потребительного общества». Я должен достать картофеля и т. д. « – Как Вас зовут?» – «Это есть на карточке». – Вы из Лейпцига? (он говорил на типичнейшем лейпцигском диалекте) – «Да». – Из этих и дальнейших ответов выясняется, что он Pys принимает за Лейпциг, деревенскую улицу за Petersstrasse, воронки от снарядов за ямы для кабеля, а огонь за музыку и фейерверк. На внезапное настойчивое возражение: «но ведь у нас война? (Krieg) [31] – он смотрит на меня несколько секунд остановившимся взглядом, затем черты его лица проясняются, как – будто он понял: «Krieg? A Krieg на Petersstrasse – это дело, это называется Krieg». – Что это на Вас за наряд? – Тотчас же: – «Да ведь это же мой новый серый летний костюм» Но с пуговицами на рукаве? – Крайне изумленный осматривает он пуговицы: – «Пуговицы, в самом деле, откуда же попали туда пуговицы? Мне нужно достать картофеля и проч.». История о Густаве и хлебных марках. Предоставленный на четверть часа себе самому, он стоит посреди оживленной суеты переполненного помещения, стоит, вытянувшись у стены, держа в странном положении голову и руки, смотрит, уставившись широко раскрытыми глазами в одну точку, и представляет таким образом картину настоящего ступора. Если с ним заговорить, он начинает вновь монотонным образом хныкать относительно картофеля. Он не реагирует даже на смех, который временами не могут подавить стоящие вокруг голштинцы; не обращает никакого внимания и на раненых.

Через полчаса я отправил его с санитаром в главный перевязочный пункт. Возвратившись, последний рассказал мне, что по дороге, весьма трудной, изборожденной воронками и находившейся притом под обстрелом, Гумлих был больше проводником, чем сопровождаемым; и, когда санитар проваливался в ямы от снарядов, что случилось несколько раз, он вытаскивал его каждый раз очень усердно. Прибыв на место, санитар показал Гумлиху санитарную повозку и сказал, что там он найдет Густава, С видимым облегчением Гумлих подбежал к повозке и тотчас же влез в нее.

В данном случае тотчас же после разрыва гранаты наступает переключение душевной ситуации. И притом в виде толчка, мгновенно и рефлекторно, на место действительности и причинности появляются, как во сне, желания и воспоминания. На место орудийного огня становится музыка, на место военной службы – отец. Из этих двух тотчас же включенных лейтмотивов с легкостью и естественностью развивается театральное представление всего дальнейшего сумеречного состояния. Вместо угрожающего настоящего момента выдвигается сцена недавней юности, которая, будучи построена по схожему ходу переживания, переводится, однако, постепенно в нечто безвредное, невинное. И в сцене юности есть угрожающая беспокойная ситуация: и там мешающий шум, и там авторитетная власть, постоянно тяготеющая над мальчиком. Следовательно, там ситуация, которая позволяет ему выразить свое боязливое возбуждение адэкватным образом и вместе с тем лишить его всей трагической остроты, всего говорящего о смертельной опасности; позволяет превратить все в детскую игру. От всех подробностей и возражений, которые могли бы его вывести из его утешительной иллюзии, он защищается весьма успешно каждый раз посредством вспомогательных конструкций, импровизируемых очень быстро. Карточка раненого превращается с поразительной естественностью в членскую карточку потребительского общества, серое военное обмундирование в новый серый летний костюм, и даже роковое слово «война» получает безобидное значение, как имя господина, живущего на Pelersstrasse. Таким – то образом и работает вытеснение постоянно и с твердой энергией; реальность оно частью загораживает, игнорирует, частью же весьма ловко ее перетолковывает для того, чтобы предохранить от всех покушений счастливый гипоноический островок в сознании.