Венеция. Под кожей города любви - Бидиша. Страница 13

Под конец Тициана спрашивает меня по-итальянски:

— Ты все поняла?

Я говорю, что поняла, но ее это, похоже, не убеждает.

Разговор продолжается, и Тициана рассказывает смешную историю. Она обращается и ко мне, и к Стеф, но я опять ничего не понимаю. После того как они отсмеялись, Тициана переводит: каждое утро ей на крыльцо кладут левоцентристскую газету, но сама она покупает другую, крайне левую, которая, если бы другие жильцы дома увидели ее, привела бы их в шок. Она изображает реакцию: делает испуганное лицо, таращит глаза, открывает рот и прижимается всем телом к стене, словно пытаясь укрыться от пропаганды красных мятежников, развернутой на газетных страницах.

Выходим мы все вместе, с обеими собаками. Спускаемся по широкой мраморной лестнице — я любуюсь мраморными стенами, покрытыми гобеленами. Стефания тактично уходит вперед.

— Спасибо тебе за все, — говорю я Тициане по-итальянски.

— Да брось, ерунда все это, — приветливо отвечает она, касаясь моей руки.

— Я понимаю гораздо больше, чем могу сказать.

— Конечно, само собой. Когда начинаешь, всегда трудно.

— У тебя, видимо, способности к языкам и хороший слух, — медленно и внятно произношу я по-английски, дотронувшись до мочки своего уха.

— Да, — уверенно отвечает она, тоже по-английски. — Например, американцы. Они вообще не могут учить языки.

На Кампо Санто-Стефано Тициана с нами прощается, и мы со Стеф шагаем домой. Солнце стоит высоко, все итальянцы попрятались — время обеда. На улицах только приезжие, но их великое множество.

— Тициана симпатичная, правда? — говорит Стефания, отпирая дверь родительской квартиры.

— Я приготовлю обед. Да, она очень приятная. Мне она очень нравится.

— Но быть агентом по операциям с недвижимостью…

— Это меня удивило. В Англии риелторы ужасно противные. Все их ненавидят.

— Да и здесь то же самое, они отвратительны. Но есть риелторы и… риелторы.

— Это верно.

Имеется в виду, что Тициана — агент для избранного общества, в котором все друг другу приходятся добрыми друзьями. Мы идем в кухню, и я принимаюсь за готовку.

— Тициана ведет дело вдвоем с подругой. Но тебе не кажется, что она заслуживает большего? Под конец дня от такой поганой работы свихнуться можно, — говорит Стеф.

— Но ей, кажется, это нравится, — нерешительно возражаю я. — И у нее прекрасно получается. Побывав у нее дома, можно точно сказать, что она человек образованный и с хорошим вкусом. — Я пожимаю плечами. — Может, она нашла для себя подходящую нишу в жизни. И потом, она еще молодая. Если бы хотела, могла бы поменять профессию.

— Молодая? Ну, нет!

— Сколько ей? Сорок?

— Что? Ты с ума сошла! У нее… то есть ей по меньшей мере пятьдесят пять. Она была замужем за богатым человеком, бизнесменом. А потом муж… э… терял… потерял бизнес, а потом она потеряла мужа. И в сорок лет ей пришлось все начинать сначала. Она не хочет заводить роман, потому что вечно занята работой… и потом, она уже бабушка.

— Не может быть! Она так молодо выглядит! — говорю я, не в силах поверить Стеф. — И такая красивая…

— Да нет, Бидиша, — ворчит она. — Уж не так молодо она выглядит. На мой взгляд. Сравни хотя бы с моей мамой…

Я преодолеваю искушение сказать ей правду: «Твоя мама выглядит так, будто ей сто восемь лет».

Тициана пригласила нас на светскую вечеринку в роскошный отель «Metropole» на Рива дельи Скьявони, с видом на море. До вечера еще далеко, и мы успеваем совершить пробежку до Каннареджио, вдоль параллельных каналов в северной части города. На Фондамента Нуове любуемся валами бирюзовой прозрачной воды, светящимся, как драгоценные камни. За жарким маревом просматривается остров-кладбище, Сан-Микеле. Кажется, что он качается, движется, похожий издалека на нарисованный на горизонте рай. Вижу высокие могучие ели и яркую зелень на фоне кирпичных стен.

— Впервые в жизни мне страшно захотелось оказаться на кладбище, — шучу я, обращаясь к Стеф.

Пробежка продолжается. Дорогу нам перегораживают столы ресторанчика на открытом воздухе. Мы лавируем между ними; официанты, ловко уворачиваясь от нас, скользят, как фигуристы, держа подносы на головой.

В конце набережной — больница. Мне делается стыдно: бегают тут, выставляя напоказ свое здоровье, в то время как на берегу собрались люди в инвалидных колясках, ожидающие санитарного катера.

Вернувшись домой и торопливо приняв душ, мы начинаем готовиться к большой ночи. Брутальности и пьянства не предполагается, как и любых других излишеств — даже излишка веселья. Это было бы неприлично.

Покидая дом, сталкиваемся с дядюшкой Стефании, но сразу объясняем, что очень спешим, так как приглашены на коктейль.

— О! Великолепно! — Он отвешивает нам шутливый поклон и уступает дорогу. — Коктейль, это я понимаю! Да кто я такой, чтобы вас задерживать? Жалкий бизнесмен, мелкая сошка. И где же, позвольте поинтересоваться, ваш прием?

— В «Метрополе», разумеется, — отвечает Стеф.

— А! Конечно, конечно. Прекрасно понимаю. Проходите, прошу вас. Отправляйтесь на свой элегантный прием.

Мы спускаемся к Сан-Марко в толпе людей; кто-то спешит домой ужинать, кто-то вышел из дому, чтобы выпить вина с друзьями, тут и там веселятся компании молодежи — по крайней мере, нет опасности, что здесь тебя ограбит какой-нибудь семилетка.

Стеф рассказывает, что ее дядя в совершенстве владеет французским, как и многие люди его возраста (Стефании не обязательно добавлять: и его класса).

— До нашествия англосаксов французский был здесь общепринятым языком, в первую очередь учили именно его. Так что, если когда-нибудь возникнут языковые затруднения, имей в виду…

— Ясно.

На улице влажно, и минут через десять мы обе чувствуем, что спим на ходу, как лунатики. Мало-помалу я начинаю ориентироваться: различаю, какой конец Страда Нова ведет к вокзалу, а какой — к Риальто и Сан-Марко; что находится по обе стороны моста Риальто; направление от Риальто к Академии; созвездие магазинов модных фирм («Фретте», «Прада», «Феррагамо», «Гуччи»); узнаю некоторые повороты.

— Стеф, а почему Джиневра не пошла с нами? Она ведь вернулась из поездки.

— Джиневра сказала, что мы можем звонить ей в любое время и она составит нам компанию, только не на концерт, не на вечеринку, не в бар и не на коктейль. Так что, ты понимаешь…

— Просто великолепно! Давай пригласим ее, мы бы могли сидеть дома и… делать птичек-оригами или складывать головоломку из кусочков. Чем она сейчас вообще занимается? Если она закончила учебу в апреле…

— Ничем.

— Буквально? В смысле, вот она встает утром и — что делает? Книжку читает?

— Сидит в Интернете. Я ей говорю — может, ты хочешь заняться прессой? У меня есть подруга в Милане, поезжай к ней, выпейте кофе, поговорите, она тебе посоветует, что делать, чего избегать. Но Джиневра отказывается.

— Но почему?

— Не знаю. — Стеф помолчала, а потом мрачно добавила: — Мне все время кажется, что она убьет себя. Это мой кошмар. Мне позвонят ночью и скажут: «Джиневра покончила с собой».

— Не думаю, что она склонна к депрессии, — возражаю я.

— Но она всегда отвечает по телефону «Pronto-o-oh…» [3] таким унылым, депрессивным голосом. А ведь у нее иронический склад ума, хорошее чувство юмора, образование, культура…

— Может, она просто ленивая? — гадаю я. — Лень может казаться депрессией тем, кто не ленив.

— Да… Мама называет ее Большая Ленивая Джиневра, — признает Стефания.

— Ха! В лицо или за глаза?

— Только за глаза.

По пути мы встречаем Мару. Меня знакомят с ее родителями, они очень похожи, как близнецы, — маленькие толстячки; простые, приветливые, скромные люди. Социальная разница между ними и родителями Стеф сразу бросается в глаза. Стеф как-то говорила мне, что Мара стесняется своих родителей, потому что они необразованные и держат магазин. Она первая в семье продолжила образование после школы. Мы, все пятеро, жалуемся на жару; отец Мары, промокая шею сложенным хлопчатобумажным носовым платком, рассуждает о жестокости сирокко. Это наводит меня на мысль про Ашенбаха [4], и я едва ли не чувствую запах дезинфекции. На самом деле описанная Манном вспышка холеры случилась не в Венеции, а в Палермо.