Венеция. Под кожей города любви - Бидиша. Страница 18

Стеф уже поднялась к себе, а я до часу ночи сижу на балконе ее родителей. Небо угольно-черное и золотое по краям, Большой канал кажется зеленым, как бутылочное стекло. Начинается мелкий частый дождь, он падает так тихо, так изящно, что я поначалу его не замечаю. На канал опускается странный серый туман. Теперь все вокруг окрашено в темные, с металлическим отблеском серые, зеленые, серебристые и черные тона. Вапоретто и водные такси все еще курсируют, но кажется, что они с трудом прокладывают себе путь, так как вода сплавилась в монолитную лакрично-черную массу, изнутри которой исходит непонятная мощь. Вдалеке, в направлении вокзала, вода начинает морщиться, сминаться и укладываться тонкими, глубокими, матово-зелеными складками. Дождь усиливается, но при этом становится еще мельче, поверхность воды делается матовой, четкие отражения превращаются в янтарные мазки. Здания стали тусклыми, кажется, что они впитывают воду как губки, окна в доме напротив, по другую сторону канала, непроницаемо черные. Золотые и белые огни тают в воде. Пора в постель.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Мой переезд и возвращение родителей Стефании совпали просто идеально. Стеф и Бруно в Падуе, так что в свой последний вечер в палаццо я в одиночку бегу трусцой по Фондамента Нуове, напротив острова-кладбища. Пейзаж блеклый и бесцветный, вода кажется вырезанной из куска соли. Перед больницей я сворачиваю направо и попадаю в бесчисленную череду внутренних двориков. Дворики сменяются скрытыми от посторонних глаз садиками, тупиками и причудливо вьющимися дорожками. Я бегу то вниз, то вверх по белым каменным мостам, по красным кирпичным мостам, по тонким черным железным мостам, по коричневым деревянным мостам, мимо скрипучих лодок, вдоль каналов, где вода отвратительно смердит, пахнет солью, камышами или тухлой рыбой; иногда она наводит жуть мертвой неподвижностью. Я пытаюсь вырулить на юг города, поближе к Джардини ди Кастелло, городскому парку, садам, с посыпанными гравием хрусткими дорожками, белыми статуями; за ним, правее, расположены павильоны Биеннале. Я пробегаю мимо парня, сидящего со щенком. Щенок совсем маленький, породистый, шоколадного цвета. Мягкие кости, блестящая гладкая шерстка, смышленая любопытная физиономия (я имею в виду щенка), несоразмерно большие лапы и очаровательно неуклюжая манера бегать вприпрыжку, плюс то, как он плюхается на землю, провожая взглядом прохожих, — словом, чудо, а не щенок. Конечно, неслыханное дело — приставать с ласками к чужой собаке в Венеции, поэтому я не распускаю руки, но щенок поднимается и бежит за мной, игриво тыкая носом в лодыжки, пока хозяин не зовет его назад.

Спускаясь по мосту, я на секунду пугаюсь собственной тени, внезапно упавшей на ступени впереди, и вижу, как две девочки-француженки лет девяти-десяти, чистенькие, в одинаковых белых хлопчатобумажных платьицах, с промытыми и расчесанными волосами, играют в «делай, что я скажу».

— Ну, теперь делай! — командует одна по-французски.

Вторая три раза прыгает вправо.

— Раз, два, три, — считает она вслух, тоже на французском.

Я бегу мимо. Они смотрят на меня и улыбаются.

— Бонджорно, — кричат они мне вдогонку с прекрасным произношением. Я уже немного убежала вперед, когда слышу их. Преодолев приступ скованности, оглядываюсь и кричу в ответ:

— Бонджорно!

Девочки сияют.

— Грацие! — грассируют они, и я в полном восторге резво скачу дальше. Как все было элегантно, трогательно, благовоспитанно!

Время от времени я обгоняю людей, которые вышли на вечерний моцион, но на меня обращают внимание только хорошо одетые мужчины в возрасте — они останавливаются, отпуская себе под нос реплики вроде «фу, нашла где топать», и я готова понять их — венецианцы настолько неторопливы, что зрелище человека, занимающегося физическими упражнениями, кажется им никчемным, абсурдным. Они указывают на меня друзьям, заглядывают мне в глаза в надежде обнаружить признаки безумия, пока я плюхаю мимо них, пылая от смущения, как аварийный маячок.

Наконец я добираюсь до парка и бреду, пытаясь отдышаться. Воды канала Сан-Марко справа от меня. Солнце клонится к горизонту, и все становится золотым — брусчатка, вода, небо, окна гостиниц. Слышу колокольный звон, вижу церковь Сан-Джорджо Маджоре, как-то заносчиво и неприветливо проплывающую в отдалении на своем острове; церковь утопает в пышной, маскирующей зелени. Море — полоса металлической сетки, от него поднимается в воздух жаркий молочно-белый парок.

К тому времени, как я достигаю центра парка, уже темнеет, и статуи кажутся уж слишком живыми — вот-вот начнут вертеть головами и смотреть мне вслед. Кроны деревьев полны пульсирующим стрекотом — это цикады, они шумят, как фанаты на рок-концерте. Павильоны, когда в них нет выставок, всегда кажутся зловещими. Они вырастают передо мной среди листвы и темного гравия. Павильон Великобритании — массивный имперский замок в викторианских тонах, зеленом и грязновато-красном. Возле детской площадки вижу три деревянные цыганские кибитки, огромные, ярко разукрашенные, у каждой имеется лесенка в три ступеньки и расписанное розами крыльцо под навесом. Вокруг — жизнь: взрослые и дети, худые и смуглые; кто-то начинает разводить костры. Мужчины чистят зубы над фонтанчиками питьевой воды. Только сейчас я понимаю, что они настоящие, что передо мной не театральная труппа, изображающая цыган. Обитатели кибиток настороженно поглядывают на меня, пока я пробегаю мимо, словно опасаясь, что я их выдам. Я смотрю перед собой, на них не заглядываюсь.

Развернувшись в сторону Сан-Марко, бегу мимо торговцев сувенирами, которые закончили дневные труды и грузят свои раскладные столики на шаткие тележки. На воде покачаются прогулочные катера, читаю названия: «Афина» и «Диана» написано на борту самых больших. С борта меня разглядывают — это не пассажиры, а члены команды в щеголеватых белых формах и фуражках. Один из них, перегнувшись через поручни, насмешливо кричит мне вдогонку:

— Быстрей! Быстрей!

Его товарищ громко хохочет.

Я приближаюсь к громаднейшему отелю, он справа от меня, его рестораны, выходящие к воде, переполнены раскрасневшимися посетителями.

Поворачиваю на пьяцца как раз в тот момент, когда небо становится темно-синим и зажигаются уличные огни. Площадь Сан-Марко — воплощение надежности: темное золото, бронза, огромный квадратный двор с дорогими магазинами, суетливые кафе, голуби, уличные торговцы, венецианцы и туристы. Стеф как-то говорила мне, что невозможно сравнивать Лондон и Венецию с расовой точки зрения, поскольку в Венецию нет иммиграции, но кое-что я все же замечаю: уличные торговцы-африканцы торгуют поддельными сумками «Луи Вьюттон» и «Прада» прямо у входа (милая подробность) в настоящие фирменные магазины тех же брендов. Официанты и продавцы сувениров — преимущественно шриланкийцы, я вижу, как под конец дня они собираются вместе. Вспоминаю, как на пляже от одной группы отдыхающих к другой бродили парни из Бангладеш, предлагая ремни, поддельные часы «Ролекс» и нейлоновые саронги на вешалках. Японки работают официантками, нянями и уборщицами. Стефания утверждает, что иммигранты здесь — часть «серого рынка», они находятся на полулегальном положении и ведут «дерьмовую жизнь», либо устраиваясь прислугой, либо торгуя вразнос.

Я выбегаю на середину площади, распугивая ленивых голубей. Краем глаза замечаю, как неведомо откуда появляется группа странноватых подростков (сколько им лет — по шестнадцать-семнадцать?). Все очкастые, с рюкзаками и сумками, в руках держат тетради. Подростки встают в кружок, в середине учитель, и начинают петь религиозный гимн на латыни. Звучат тенора, альты и сопрано — баса ни у кого нет. Пение крепнет, мелодия льется — плавная, чистая. Я просто не могу не остановиться, да и все, кто есть на площади, даже дети, подтягиваются на звуки. Одна из подростков, очаровательная девушка с кукурузно-желтыми волосами по пояс, в длинной мормонской юбке, оглядывается и улыбается мне, продолжая петь. Я чуть заметно киваю. Песня заканчивается. Смеясь и пожимая плечами, подростки-хористы размыкают круг и расходятся. Каких-нибудь десять секунд — и они растворяются в толпе.