Венеция. Под кожей города любви - Бидиша. Страница 27

— Несмотря на преклонные годы, они задали ребятам массу интимных вопросов, — переводит Мара. — Они сказали, что в свою брачную ночь занимались любовью семь раз.

— Семь раз? О боже! Complimenti! — выдыхаю я.

Сама не знаю, почему это меня так поразило: чего ждать в брачную ночь от темпераментной молодой пары, хоть и принадлежавшей к куда более скованному поколению? Чтобы они на кровати в карты играли?

Я признательна друзьям Стефании за то радушие, с которым они относятся ко мне. Они предлагают свою дружбу ненавязчиво, но при этом с полной готовностью поддержать, в сущности, совершенно чужого им человека. Мне это кажется почти чудом по контрасту (как я сейчас понимаю) с обособленностью лондонцев. И как тут разобраться? Поистине разителен контраст между образованными, внимательными и тонкими людьми, с которыми я знакомлюсь через семью своей подруги, и теми убийственными комментариями, что долетают до моих ушей, когда я гуляю по улицам одна.

Через несколько дней после возвращения Стеф из кемпинга я приглашена на ужин к Лукреции и Грегорио. Перед ужином совершаю прогулку до Дзаттере. Солнце садится. Теплый, фарфорово-синий свет. Море кобальтово-синее, в матовом свечении. Высокая вода плещется о камни, отражая бесчисленные огни — то дальние, мигающие, то теплые близкие. Я покупаю большую упаковку мороженого в «Тысяче капризов», как бы в знак того, что прошу прощения за инцидент с маминым звонком.

Свет в гостиной приглушен, Стеф и Грегорио расставляют на столе грубые глиняные тарелки — интересный контраст с тонкими серебряными вилками и длинными свечами в изящных канделябрах. Лукреция на кухне.

— Простите, что я пропала из виду, — робко говорю ей. — Вот, я принесла на десерт.

Подхалимаж сработал, Лукреция ласково кивает:

— Прекрасно. Ничего страшного, только больше не пропадай.

Выясняется, что она благосклонно относится к подношениям. Только тут до меня доходит, что и раньше следовало бы что-нибудь приносить к столу, — этого от меня ждали. Я испытываю облегчение — предотвращен очередной прокол в области отношений. Помогать мне все же не позволяют — предложено сесть на стул и наблюдать, как Стеф, Лукреция и Грегорио снуют вокруг. Всякий раз, как Лукреция просит мужа сделать что-нибудь, раздается крик Стеф:

— Ты унижаешь мужчину!

Знакомлюсь с другими гостями: итальянец по имени Гильермо, бывший студент Лукреции; он бледный, короткий и плотный, с лысиной, хотя молодой; одет неопрятно, скверно; работает в Лондоне, в Сити. С ним Клодия, испанка, его подруга, высокая и очень худая, весьма учтивая, спокойная, но при этом не зажатая. Она тоже сейчас живет в Лондоне. Рукопожатия у обоих слабые, вялые.

Стою рядом с Клодией на балконе. Мы любуемся видом. Кажется, будто дом слегка покачивается. Суши не видно — только черная вода, черное небо и огни.

— Ты здесь живешь? — спрашивает Клодия по-английски.

— Нет, приехала отдохнуть на три-четыре месяца. А ты?

— Я из Мадрида, но последние четыре года провела в Лондоне, а теперь… не знаю. Встретила вот Гильермо, и он расположен остаться. Но, признаться, Лондон не мой город.

— Нет? А как насчет Венеции?

— Ах, Венеция… — Мы обмениваемся понимающими улыбками. — Я могла быть очень счастливой здесь.

На балкон выходит Гильермо, он садится и вступает в разговор. Его английский очень правильный, но с резким акцентом:

— По-моему, погуляв два дня по Венеции, можно узнать больше, чем за четыре года в Лондоне. Для этого надо просто заблудиться. Оказавшись в новом городе, я никогда не беру с собой карту, просто иду куда придется и смотрю по сторонам. Я безумно люблю историю, и так ее понимаешь гораздо лучше…

Клодия слушает его (а он говорит еще довольно долго) уважительно и, что меня поражает больше всего, не проявляя признаков нетерпения. Я бы так не смогла. Глядя в темноту, я погружаюсь в свои мысли. Очевидно, в какой-то момент Гильермо задает мне вопрос. Когда молчание затягивается, я, опомнившись, произношу что-то нейтральное.

— Но на мой взгляд, — тут же откликается Гильермо, будто и не заметив моей оплошности, — так говорить о Венеции — значит неверно ее воспринимать. Я встречал за то время, пока живу в Лондоне, многих людей, которые говорят, что приехали сюда поучить язык, найти работу, но даже за три-четыре года ничего не добиваются. На самом деле они приезжают развлечься, потрясти кредитными картами «Visa» или дорожными чеками «American Express», а если спросишь, где вы их взяли, они отвечают: о, мне это папа подарил. В Венецию, наоборот, можно приехать и духовно вырасти. Здесь можно расширить свое сознание за два дня сильнее, чем расширишь его за четыре года в Лондоне, именно это я и хотел сказать.

«И ты, видимо, искренне полагаешь, что я расширила свое сознание, слушая твои откровения?» — так и подмывает меня спросить, но вслух я произношу другое:

— Интересная точка зрения. Никогда не приходило в голову.

— А для меня это очевидно. Не то чтобы я не люблю Лондон. Я его люблю.

— А я нет, — смеется Клодия. — Вот почему мы в Венеции. По-моему, нам требуется кое-что обсудить.

— Я хочу детей, — объявляет Гильермо таким тоном, будто делает заказ в окошке автокафе.

— А я не уверена, — обращается ко мне Клодия. — Замужество — да. Дети — не знаю.

Но погодите — у Гильермо еще осталась премудрость, которой он жаждет поделиться.

— Проблема Клодии, — говорит он, — состоит в том, что она только что защитилась и ищет работу. Когда у нее будет работа, Лондон ей начнет нравиться.

Клодия округляет глаза и мотает головой: ни за что. Всех зовут к столу. Мы выключаем верхний свет и зажигаем на балконе свечи с цитронеллой.

Грегорио смеется:

— Туристы с вапоретто будут смотреть на нас и вздыхать: вот бедняжки, у них в этих древних палаццо даже электричества нет!

Сразу покончим с описанием меню, чтобы к нему больше не возвращаться: просекко, очень сухое и шипучее; ризотто из пшеницы с креветками и нежной фасоли; копченый окорок с дыней; ростбиф под розмарином с помидорами гриль, печеным пастернаком и цветной капустой; три сорта сыра — один мягкий с плесенью, два потверже; какие-то особые виды хлеба; под конец — мороженое. Я ем до тех пор, пока не чувствую, что больше ничего не проглочу. Закончив есть, я испытываю полное удовлетворение. Единственное, что меня немного напрягает, — это преувеличенная учтивость хозяев, которые по десять раз спрашивают, не хочешь ли ты добавки, кофе, чая и т. д. Представьте, что бы со мной было, если бы я каждый раз отвечала «да».

Тон вечеру задает Грегорио, начав разговор на университетские темы:

— В моем отделе есть одна очень интересная, умная женщина, моя коллега. Есть еще одна женщина, тоже очень интересная и умная, она занимает должность выше моей. Но заведует отделом профессор-мужчина, очень старый, ему лет сто. Он сидит весь день у двери и спит. Когда студент выходит после занятия: «Ах! Профессор! Здравствуйте!» — он вскакивает: «Ах! Студент! Здравствуйте, здравствуйте!» — кланяется, садится и снова погружается в дремоту, опираясь о свою трость. Именно в этом и заключается работа заведующего.

Я сижу на резной церковной скамье между Гильермо и Клодией. Напротив нас на стульях стиля Луи XIV (резные спинки, бледно-розовая с золотом парча) — Грегорио, Стеф (мы сидим с ней лицом к лицу) и Лукреция.

— Лукреция, я хотела спросить вас о «Смерти в Венеции». Что это за сирокко, о котором там все говорят? — спрашиваю я.

— Юго-восточный ветер. Иногда считают его юго-западным, но я думаю, все-таки юго-восточный. Хотя, возможно, это зависит от того, где находишься. Он приходит сюда из Ливии. Сирокко — арабское слово. Ветер дует по всей Италии и сначала бывает очень сухим, это ветер пустыни. Затем, постепенно, он становится очень влажным и очень сильным.

— Ветер, что дует сейчас, — это сирокко, — добавляет Грегорио.

— Он гонит к берегу воду из моря, — говорит Лукреция.