Венеция. Под кожей города любви - Бидиша. Страница 63

— Бидиша! Как ты?

Я с облегчением улыбаюсь, видя приветливый взгляд, и отвечаю:

— Как выжатый лимон! — Но тут же понимаю, что Лукреция мыслями не со мной: она принимает друзей и немедля отбывает к ним.

Роняю на пол свои сумки, иду мыть руки — по дороге получаю поцелуй и приветствия от Грегорио — и присоединяюсь к компании на балконе. Там две женщины и мужчина, все за пятьдесят, зрелые, жизнерадостные, академичные. На столе раскрытая газета с какими-то списками в алфавитном порядке.

— Ты как раз вовремя, гонка вот-вот начнется! — обращается ко мне Лукреция.

— Гонка?

— Volalunda [39], венецианская регата, — поясняет она нетерпеливо, тыча пальцем вниз.

Я смотрю туда: искрится синяя вода, канал заполняют всевозможные лодки — каноэ, байдарки, рыболовецкие лодки, гондолы; одни украшены флагами, другие ярко раскрашены, есть и одиночки, и с командами гребцов на борту. Лукреция, Грегорио и их друзья выкриками подбадривают участников, оживленно обсуждают происходящее, ищут лодки, которые им нравятся, разглядывают незнакомые флаги.

— Что там за желтая лодка? Кто-нибудь, поищите. Номер двести девяносто шесть.

— Двести девяносто шесть… Роттердам!

— О! Браво, Роттердам! Вперед — браво!

— Посмотрите на мужчину в той лохани. Ему, по-моему, лет восемьдесят семь, не меньше, — комментирует Лукреция. В этот момент ее внимание привлекает быстроходная черная лодка. — Э, да там одни женщины! Вперед! Браво!

Мы барабаним по балкону, приветствуя героинь. У меня голова идет кругом от усталости, слишком яркого света, голода и неловкости… и подспудного чувства, что я не среди друзей, что меня здесь принимают нехотя, против воли, только по настоянию Стеф.

Лукреция показывает лодки, уже добравшиеся до финиша, — теперь они беззаботно скользят в противоположном направлении и держатся ближе в берегам, чтобы не мешать прочим участникам. Грегорио предлагает мне тартинку: кружочек моцареллы. Я так голодна и измотана (и, честно говоря, давно надеялась на нечто подобное), что не заставляю себя упрашивать. И тут же меня посещает мысль (но тартинка уже во рту), что правильнее было бы поломаться, отказаться несколько раз от угощения, а не хватать его, как будто только этого и ждала.

Только успеваю удобно устроиться в дальнем углу балкона (тело одеревенело и застыло, как у оловянного солдатика, и сейчас начнет плавиться), как слышу возглас по-итальянски:

— Ну что, идем?

Лукреция и ее друзья собираются, я не успеваю опомниться, как бокалы осушены, газеты сложены, сумки подхвачены, темные очки надеты. Лукреция на ходу сообщает мне:

— Мы отправляемся на мост смотреть финиш гонки, — после чего разворачивается и направляется к выходу.

Грегорио выдает ключи от квартиры Стеф и спрашивает, не хочу ли и я тоже посмотреть гонку. Улыбаюсь ему в ответ, оправдываюсь, извиняюсь, кланяюсь, пресмыкаюсь, жеманюсь:

— Ах нет, спасибо, спасибо, я лучше приведу себя в порядок и распакую чемо…

Договорить я не успеваю, все торопятся к дверям и вниз по лестнице, и я остаюсь на площадке со своим багажом. Слышу, как Грегорио громко шепчет Лукреции:

— Бидиша остается.

Та пожимает плечами и выразительно фыркает, что означает: «Это ее дело», — и вот наконец я одна.

Поднимаюсь наверх, тщательно запираюсь и обхожу опустевшую квартиру Стеф. Я так рвалась приехать сюда, но почему-то не подумала о том, что Венеция без нее будет для меня такой же пустой, как вот этот дом. Джиневра тоже в отъезде, отдыхает с родителями и вернется, кажется, через неделю. Я умываюсь и, обнаружив, что на постели есть простыня, но нет одеяла, решаю прилечь на кушетке в гостиной. От усталости меня слегка знобит, и я укрываюсь каким-то пакостным зеленым пледом — единственное, что удается найти. Я не спала всю ночь и через несколько секунд погружаюсь в глубокий сон.

Будит меня звонок, он звучит резко, пронзительно. Вскакиваю, волосы со сна взъерошены и прилипли к щеке. Открываю дверь и вижу перед собой всю компанию: Лукрецию, Грегорио, их друзей.

— Ой, простите, здравствуйте, проходите, пожалуйста, — хрипло говорю я и тут соображаю, что взяла неверный тон. Я не должна приглашать родителей Стеф в их собственном палаццо.

Ледяное молчание.

— Мы приглашены? — чеканит Лукреция с убийственной усмешкой.

Я испускаю нервный смешок и начинаю представление:

— Простите, да, то есть нет… Я такая неловкая… Конечно, я знаю, что я у вас в долгу, я вам так благодарна… — плету всю эту бодягу.

Наконец они входят, чтобы продемонстрировать друзьям квартиру дочери, я ошеломленно следую за ними. Лукреция обнаруживает, что я спала на кушетке под собачьим пледом (а я-то удивлялась, почему он весь в волосах). Она хмурится и резко поворачивается ко мне:

— Спальня там! — Рука указывает на спальню Стеф.

Разумеется, я знаю, где находится спальня, но там не было ни одеяла, ни покрывала — ничего, чем можно было бы накрыться. Я униженно смеюсь, чувствую себя крестьянкой, которую застали врасплох, когда она устроилась на ночлег в соседском стогу.

— Тебе нужны одеяло и пододеяльник? Я принесу, — говорит Лукреция.

Когда все выходят, она еще раз поворачивается ко мне:

— Мы собираемся поужинать. Ты хочешь пойти?

Физиономия у нее настолько постная и невыразительная, что я не могу сообразить, какого ответа от меня ждут. Поэтому я вежливо произношу:

— Ах, нет! Спасибо большое, мне необходимо принять душ, разложить вещи и отдохнуть.

В ответ Лукреция очень сухим тоном роняет фразу, от которой у меня будет стынуть в жилах кровь на протяжении последующей недели:

— Дело твое.

Возможно, она имела в виду «Как тебе удобнее», но мне слышится другой подтекст, презрительно-неуважительное «Как знаешь». Я отступаю с нервным и глуповатым смешком.

Часов на пять или около того я предоставлена самой себе. Из окна вижу колокольню и верх купола Фрари; мне кажется, что я почти слышу, как отбиваются часы и получасы. Обещанное мне одеяло так и не материализуется, и я подозреваю, что снова буду вынуждена согреваться под собачьей подстилкой.

Сидя у письменного стола в гостиной, продолжаю смотреть в высокое стрельчатое окно. Полная тишина. Телевизор и CD-плеер не работают. Я привезла с собой «Золотой дневник» и «Колодец одиночества» [40], но читать не могу — сказываются тридцать пять часов бодрствования, голова гудит как котел. В восемь двадцать вечера небо над Большим каналом приобретает мягкий серо-голубой оттенок, потом на город, до земли, падает синева и впитывается в камень. К половине десятого уже совсем темно. Ночь в этой части города особенная — совершенно черная, матовая и плотная, как пакет для фотобумаги. Проплывают лодки. Высокая вода плещет громко и энергично.

В десять часов Лукреция открывает дверь в квартирку-студию, расположенную за стеной квартиры Стеф (там она иногда работает, и там тоже имеются свободные комнаты). После этого она стучит в мою дверь. Появляются одеяло и покрывало для кровати. У Лукреции — как это я раньше не замечала? — есть манера рассматривать меня с таким выражением, будто она, стоя на краю утеса, вглядывается вниз, где вырыта холодная, черная, полная воды могила. Рассыпаюсь в благодарностях. В ответ на все мои слова она пятится к двери и потирает руки, словно замерзает до смерти в морозной сибирской степи.

— Ты знаешь, как… — кивает она в сторону спальни.

Да, я знаю, как заправить одеяло в пододеяльник.

— Да, да, — смеюсь по возможности весело, но она решает, что я насмехаюсь над ней, отступает и начинает проверять электронную почту; у ее ног вьется собака.

Через некоторое время я появляюсь и вытягиваюсь в струнку на безопасном расстоянии метров в пять.

— Простите за то, что было днем… я просто… — Забыв нужный глагол, складываю руки и роняю на них голову.