ЛюБоль 2 (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena". Страница 13

Савелий долго смотрел мне в глаза с каким-то неверием. На его лице сменялось одно выражение за другим. Чудовищно стремительным калейдоскопом. Казалось, он размышляет над моими словами, а потом отрицательно качнул головой:

– Не догонит и не найдет. Я все продумал.

– Как…как ты обманешь его? Он ведь…

– Ваше дело следовать указаниям проводника и больше никогда не соваться в наши места. Потому что вначале он будет искать, а потом он вас проклянет, и тогда ваша жизнь не будет стоить и одного презренного доллара. Прощайте. Надеюсь я вас больше никогда не увижу.

Он вышел за дверь, а я осела на пол и беззвучно зарыдала, кусая запястья, чтоб никто не услышал. Когда вернулась Мира и склонилась ко мне, я думала, что меня разорвет на части от боли, прижалась к ней, склонив голову на плечо, чувствуя, как гладит мои волосы и говорит что-то на цыганском.

Глава 8

В лошадиной повозке воняло гнилым мясом…так, словно здесь неделю валялись трупы овец или другого скота, и меня мутило то ли от этой вони, то ли от понимания, что это конец, то ли от дряни, которую принесла мне Мира после встречи с проводником. Когда выпила ее, у меня перед глазами потемнело от едкого вкуса и резкого приступа головной боли, который так и не прошел, продолжая монотонно пульсировать у меня в висках.

Я не плакала, только слегка подрагивала от холода и от осознания, что это решение самое верное за всю мою жизнь и самое болезненное из всех, что я когда-либо принимала. Самое страшное, когда у человека нет больше надежды. Пережить можно все, если есть хотя бы маленький луч света в бесконечной темноте, когда знаешь, ради чего открываешь утром глаза, а у меня вдруг наступила кромешная тьма. Она окружала меня со всех сторон осознанием, что больше нет дома, больше не осталось ничего из того, что заставляло меня жить дальше. Я сама предавала все, что было мне дорого. Вывернутая наизнанку, опустошенная, я осталась с космической пустотой внутри. Я вернусь к народу, которому изменила, полюбив цыгана, и я же бросила его. Но у меня не было другого выбора. Только этот. Только вот так и никак иначе. Мы все ещё враги, и ничто не изменит этого факта в ближайшие годы, если только…если только не исчезнет с лица земли наш род.

Возможно, когда-нибудь Ману узнает, почему я так поступила, и поймет меня…а если нет, то ему будет намного легче, чем мне. Потому что ненавидеть проще, чем любить. Ненависть дает силы жить дальше…ненависть позволяет отречься и проклясть.

Когда Савелий ушел, а Мира все же оставила меня одну, я металась по комнате, словно птица в запертой клетке. Моментами мне хотелось остаться. Предупредить МАну о коварстве Макара и остаться рядом, и я понимала, что это будет приговором для него. Им не выстоять против моего брата никогда. Не в нынешнем положении, когда табор обескровлен. Если Макар захватит Огнево, то он застрелит цыган. Смерть Ману будет особо изощренной. И он умрёт дважды. Первый раз, как поверженный противник, а второй, как предатель своего народа. Из-за меня. Только из-за меня. Когда-то я поклялась, что больше никто не умрёт, и я сдержу эту клятву. Пусть ненавидит меня, но останется жив. Пусть потом сам оторвет мне голову за предательство…но как цыганский барон, сохранив честь и достоинство…достоинство, которого у меня больше не осталось. Кто я теперь? Не жена даже. Никто. Что ждет меня дома? Как я посмотрю своему отцу в глаза после того, как валялась в постели с их смертельным врагом, с тем, кто убил моего любимого брата?

Тихо заскулила, стискивая челюсти и пытаясь унять рвотные позывы от невероятно отвратительного запаха, исходящего от шкур и от обивки телеги. Меня выворачивало наизнанку и трясло как в лихорадке. Мира сильно сжала мое плечо, и я затихла, глотая слезы и справляясь с очередным приступом отчаяния.

Извозчик покрикивал на лошадей, а потом перебрасывался парой фраз со своим сыном. Я плохо их понимала, но несколько слов все же разобрала – они говорили о том, что бросят нас у кромки леса, что дальше мы пойдем сами, потому что они не рискнут встречаться с лазутчиками. Да и боятся, что потом их смогут узнать – за предательство Ману сдерет с них кожу живьем.

Повозку подбрасывало на ухабах и швыряло из стороны в сторону. Я внутренне сжалась…Какая-то часть меня хотела, чтобы нас нашли. Чтобы за меня решение приняла судьба. Чтобы все было так, как должно быть. Но нашу повозку даже не открыли, извозчик оказался отцом одного из людей Ману. Мы выехали за пределы охотничьего дома. А мне показалось, это мое сердце перерезало напополам, и одна половина осталась там… в той комнате, где я сказала Ману о том, что люблю его, и солгала. Потому что я его не люблю. Любовью можно было назвать помешательство маленькой девочки, а то, что чувствовала я, – это яростная одержимость этим мужчиной, этим опасным зверем, который был благороден и в то же время смертоносен и кровожаден. Я дрожала от мысли о каждом его прикосновении, о звуке голоса и от одного лишь предвкушения, когда он смотрел на меня своими звериными глазами или скалил в пароксизме страсти изуродованный рот. Красота, бывает, прячется и в уродстве. Есть нечто завораживающее, когда изувеченный зверь смотрит на тебя с одержимым блеском в глазах, и через сетку шрамов проступают его настоящие черты, которые я помнила наизусть. О, Боже, ради него я готова была отступиться от своей веры и принципов … я уже отступилась, когда отдалась ему впервые добровольно.

– Они высадят нас у леса. Нам придется искать людей Макара самим, – тихо сказала Мира, – а у нас нет ни оружия, ни теплой одежды. Мы заблудимся и замерзнем насмерть.

– У меня есть оружие, и эти трусы довезут нас туда, куда должны, иначе я вспорю им животы. – уверенно нащупала кинжал за поясом и судорожно сглотнула, пытаясь унять адскую тошноту, выворачивающую внутренности. Эта вонь сведет меня с ума.

Повозка остановилась, и мы обе напряглись, прислушиваясь – кроме завывания ветра, ни одного звука. Такое впечатление, что мы здесь совершенно одни. Куда делись трусливые торгаши? Мы не слышали ни шагов, ни голосов.

– Я выберусь наружу и посмотрю.

Но Мира сжала мою руку.

– Тихо. Это может быть ловушкой или очередной проверкой.

Мы затаились ещё на несколько бесконечных минут. А потом я не выдержала и громко крикнула:

– Мы что здесь одни?

– Вижу их! – донесся голос, – Вижу Ольгу!

На нашем. На родном языке. Через несколько минут нас окружил отряд, и я узнала одного из людей моего брата и тяжело осела в снег, чувствуя непереносимую слабость во всем теле. Меня подхватили на руки и повели в сторону машин на дороге.

Наверное, я ненадолго потеряла сознание, потому что, когда открыла глаза уже почти рассвело.

Мы ехали по узкой тропинке, ведущей от леса к озеру. С трудом повернув голову, увидела Миру и слабо ей улыбнулась. Меня все ещё преследовал омерзительный запах с той торговой повозки, мне казалось, он въелся мне в волосы.

Согреваясь под толстой меховой накидкой, я погружалась в тревожный сон и снова просыпалась от острой боли в груди. Мне казалось, там торчит нож, и кто-то моментами силой вгоняет его поглубже, так, что я приоткрывала рот в немом крике и распахивала глаза, чтобы скривиться и, тяжело дыша, справиться с приступом отчаяния. Когда мы наконец-то достигли озера и мне помогли выйти из машины, я упала в снег и долго судорожно исторгала содержимое желудка, пока мне не перестало казаться, что повсюду воняет гнилью. Один из людей моего подал мне флягу с водой, и я, сделав несколько жадных глотков, с облегчением вздохнула, а потом меня снова вывернуло прямо под его ноги. Я даже не видела, что у берега нас ожидает паром.

– Константин к вашим услугам, Ольга Олеговна, – мужчина склонил голову в поклоне и, не дождавшись моего ответа, пошел к паромщику, ступая прямо в воду, от которой клубами вился пар. Он протянул старику в облезлом меховом плаще купюры, и тот, проверив пачку, пролистав как веер, кивнул, позволяя отряду подняться по узкому трапу.