Жизнь моя - Пейвер Мишель. Страница 39

Глава 16

— Несомненно, вы сочтете меня старомодной, — заметила Эвелин Хант, заплетая волосы Антонии в элегантную французскую косичку, — но полагаю, что старые традиции действительно имели смысл. Во времена моей матери, если кто-то умирал, носили траур. Существовала масса сложных правил о том, что допустимо и что недопустимо в эти дни, и все непременно придерживались их. Конечно, целью было занять каждого после смерти, но и не только это. Траурные одежды имеют смысл. Они дают понять людям, что человек переживает. Людям на улице, в магазинах, знакомым. Это гораздо добрее по отношению к тем, кто понес утрату, и гораздо меньше смущает остальных. В наши дни есть ленты на любой случай, ведь так? Все эти милые ленточки для СПИДа, рака груди и прочего — но нет ничего для простого траура. Простой траур. Траур по Майлзу. Звучит странно. И совсем не просто.

Антония сидела за туалетным столиком в своей комнате на Монпелье-стрит и смотрела на отражение матери, пока та закрепляла косичку внизу. В эти дни ей не давались простейшие вещи. Она чувствовала себя оцепенелой и слегка больной. И все время безучастной.

Но более глубокие чувства — такие, как горе, жалость и грусть, — уклонялись от нее. Она не могла ощутить их. Она не могла даже плакать. Как будто она была лунатиком.

Хотя удивительно было, что она вообще могла что-то чувствовать. Например, ощущение комфорта, будучи под опекой своей матери.

Эвелин Хант прилетела на следующий день после трагедии и взяла все в свои руки. Она свернула раскопки, выплатила компенсацию смущенному и потрясенному Саймону и подыскала ему жилье в Париже у своих друзей. Затем она закрыла мельницу и живо отправила мужа с дочерью домой. Антонию она взяла с собой в Саффолк, доктора Ханта послала к Каролине в Глочестершир, где он и пребывал до, во время и после отставки с факультета.

Его даже не вызвали для дачи показаний во время следствия, и он не покинул свое убежище, чтобы оказать моральную поддержку Антонии. Он сказал жене, что чувствует себя недостаточно хорошо, для того чтобы присутствовать на следствии, и она приняла это с той слегка раздраженной терпимостью, с которой принимала большинство его заявлений.

Но Антонию он обмануть не мог: после происшествия он едва мог заставить себя говорить с ней. Он винил ее в крахе своей карьеры.

— Не то чтобы она виновата, — жаловался он жене во время одного из их коротких телефонных звонков, подслушанных Антонией по параллельному телефону из ее комнаты, — но она явно несет за это ответственность. Так типично для нее! Я отправляюсь в неотложную поездку, оставив ее на хозяйстве — и вот результат!

Любопытно, что труднее всего ему было принять не смерть Майлза и не крах раскопок, а потерю кантароса. Казалось, он воспринимал его задним числом как свой собственный. Он совершил Грандиозную Находку, которая должна была сделать ему имя. Пока она не была утеряна из-за небрежности дочери.

— Кто сейчас звонил? — спросила Антония.

Ее мать поджала губы.

Антония напряглась.

— Опять полиция?

— Кто бы мог подумать, что французы бывают такими дотошными? — Она слегка сжала плечо Антонии. — Не беспокойся, дорогая. Это по поводу одного маленького пункта в твоих показаниях, который они хотели бы уточнить. Я сказала, что ты перезвонишь после заседания.

Кантарос был бы национальным достоянием, ведь Кассий был чрезвычайно популярен во Франции, и авторитеты отчаялись вернуть его. Ее отец уведомил их о находке, когда был в Тулузе, и, когда на следующий день кантарос пропал, при обстоятельствах, прямо скажем, темных, он едва ли был удивлен их подозрительностью.

Все старались заверить Антонию, что, разумеется, не подозревают ее ни в чем незаконном. Но все же… Нет ли у нее предположений, где может находиться реликвия?

Опросы заставляли ее чувствовать себя преступницей, но она не рассказывала об этом Патрику. Зачем заставлять его чувствовать себя еще хуже, чем уже есть? К тому же это могло только все перевернуть. Или нет?

— Твой молодой человек звонил, когда ты была в ванной, — сказала ее мать, украшая косичку черной бархатной лентой и тщательно оценивая свою работу критическим взглядом. — Он просил тебя не беспокоить, ему просто хотелось убедиться, что мы знаем, в какую кофейню идти. Должна сказать, у него приятный голос. Акцент гораздо слабее, чем можно было ожидать.

Антония встретилась в зеркале со взглядом матери и сложила губы в дежурной улыбке.

— И мне нравится его манера называть тебя Антонией, а не Тони.

Антония была удивлена.

— Мне тоже.

— Наконец-то! — Ее мать закатила глаза с преувеличенным облегчением. Поймав вопросительный взгляд, она добавила: — Я всегда удивлялась, до каких пор ты будешь цепляться за эту кошмарную кличку.

— Что ты имеешь в виду? Мне она никогда не нравилась.

— Дорогая, но ведь ты сама ее выбрала! Ты не помнишь?

Антония покачала головой.

— Однажды, когда тебе было пять, ты объявила: «Я — Тони. Не называйте меня иначе». Вот как это было.

— Не помню.

— Поверь, так оно и было. Ты абсолютно не переносила свое имя. И вообще ненавидела все «девчачье». Кукол, платья. И — Боже упаси! — пышные рукава. Думаю, потому, что они напоминали тебе о Каролине. — Она тряхнула головой. — Я никогда не могла тебя понять. И сейчас не могу. Каролина была гораздо проще.

«Но все же, — казалось, говорил ее вид, — ты моя дочь и нуждаешься во мне, поэтому я здесь».

Мать Антонии была высокой, стройной, темноволосой женщиной, державшейся так прямо, как будто была гвардейцем на посту, и в свои пятьдесят два все еще была бесспорно красива. По случаю следствия она надела один из своих любимых костюмов от Маргарет Хауэлл: короткий шерстяной жакет цвета морской волны и широкие брюки, укороченные так, чтобы продемонстрировать тонкие лодыжки. Под жакетом на ней был шандуньский топик в крапинку цвета индиго и вереска. Из украшений — ее любимое «дежурное» ожерелье и серьги от Тео Феннела, а к ним толстая золотая цепь, сдержанно перекликающаяся с позолоченными пряжками туфель от Феррагамо.

Для Коронерского суда она была чересчур разодета, но ее это ни в малейшей степени не беспокоило. Эвелин Хант получила образование в Бенендене и завершила его в Швейцарии. («В мое время девушки отправлялись в Женеву или Лозанну, даже не помышляя об Оксфорде или Кембридже».) Она одевалась «соответственно» на все публичные мероприятия, и к их числу относилось следствие.

По этой же причине она настояла на покупке для дочери гладкого брючного костюма от Джерарда Дэрила из мягкой шерсти цвета древесного угля, блузки с воротником-шалью цвета нильской воды и узких черных мокасин от Гальяно. Она была непримирима в вопросе «скромного» макияжа и маникюра от Харви Ника.

Антония попыталась нерешительно протестовать, но потом сдалась. Теперь она удивлялась, насколько лучше чувствовала себя, будучи одетой «должным образом».

Она сказала об этом и получила в ответ кривую улыбку матери.

— Да, дорогая. Вряд ли нужна оксфордская степень, чтобы понять: когда ты одета должным образом, это поддерживает боевой дух. Правда, о степени я сказала не к месту? Ты не находишь?

Миссис Хант взглянула на часы, и ее брови поползли вверх.

— Уже почти восемь! Надо спешить, или мы опоздаем.

Антония встала, и внутри нее словно вспорхнула стая бабочек. Спустя полчаса она снова увидит Патрика. Патрик — животворная нить, связывающая ее с действительностью.

Недели, прошедшие со дня трагедии, она провела в бесконечном тумане. Голоса, лица и даже мысли — все доходило до нее издали, как будто она наблюдала за ними сквозь воду. Лишь в разговорах с Патриком мир приобретал глубину и материальность: цвета вновь обретали яркость, фотография становилась жизнью. Она цеплялась за мысль, что однажды, когда весь этот кошмар будет позади, у них еще появится шанс быть вместе.

Было ужасно, когда Патрик был недоступен в течение двух недель. Она убеждала себя, что даже лучше, что он пропал, что он упал в пропасть, как Майлз. Когда она звонила в дом на Уилтон Роуд, он не перезванивал. Сначала она беспокоилась, что он просто не хочет разговаривать с ней, но с недавних пор начала подозревать, что миссис Пасмор не передает ее сообщения.