Хирург - Крелин Юлий Зусманович. Страница 16

— Как он живет?

— Непонятно. И в сознании.

— Перестаньте кричать. Помолчите. Вы же хуже делаете. Как его зовут?

— Помогите!

— Ты смотри. Губу пилит. Перестаньте.

— Василий Петрович! Он не понимает. Он пьяный.

— Надо дать наркоз.

— Здесь сложный наркоз. Сестра не даст. Вера в отпуске, и Гали дома нет.

— Да помогите же!

— Господи, он же пилит себе рот.

— Налаживайте пока капельницу и введите сразу фентанил с дроперидолом.

— Да вы что, Евгений Львович! Откуда это у нас? Не выговорю даже. Это из той больницы невропатолог приносил. А своего нет. Тот кончился.

— Я по одному флакончику спрятал у себя в кабинете. Сейчас принесу.

Я взял у себя в запаснике снадобья из мира институтов и привилегий, отдал сестре, сказал, как делать, и тут мне пришла в голову идея.

— Группу крови определили?

— Третья.

Я побежал к телефону.

— Лев Падлыч, — я, по-моему, его и огорошил и шокировал таким именем, да еще на радостях от идеи стукнул по плечу, может быть, сильнее чем надо. — Идея! Идея, коллега Агейкин!

— Что это вы так обрадовались?

— Есть у нас телефон выездной бригады пересадок органов?

— Вы думаете, не вытянет? Я тоже так думаю.

— Дурак ты, Падлыч. — Я был, конечно, в излишнем восторге от идеи, придуманного имени и, наверное, выпитого вина, которое постепенно улетучивалось. — Давай телефон.

— Пожалуйста. Вот записан он.

— Алло! Здравствуйте. Трансплантация? У нас есть очень тяжелый черепной больной.

— Бесперспективный для вас?

— Знаете ли, пока живет, всякий перспективный. Как вам сказать. Очень тяжелый.

— Какая группа?

— Третья.

— Ох, это нам очень нужно. А что с ним?

— Кусок циркульной пилы расколол череп пополам.

— А так-то он здоровый был? Сколько лет?

— Тридцать четыре года.

Вошла сестра:

— Евгений Львович, ввели. Молчит. Вроде бы загрузился. Я кивнул головой и махнул рукой, чтобы шла туда, к больному.

— Сейчас приедем. У нас больной лежит на искусственной почке с уремией. Третья группа позарез нужна.

Позарез!

Теперь я им самое главное скажу.

— Только у меня знаете какая просьба к вам. Тут для операции наркоз очень сложный нужен, а у нас анестезиолога нет, только сестра. Захватите вашу реанимационную бригаду. Поможете, а уж если не выйдет, будете брать.

— Договорились. Как проехать? Какая больница?

Я сказал, и минут через пятнадцать они уже были у нас в больнице.

Когда я кончил говорить по телефону, в ординаторскую вошел мужчина:

— Здравствуйте. Мне сказали, что приехал заведующий отделением. Могу я с ним поговорить?

— Пожалуйста. Слушаю вас.

— Вы Евгений Львович?

— Да.

— Я начальник техники безопасности с завода, где произошло этонесчастье.

— А-а. Слушаю вас.

— Скажите, Евгений Львович, он безнадежен? Есть надежда?

— Надежда всегда есть. Но он очень тяжелый, ничего не могу вам сказать. Может, и удастся спасти. Сейчас начинают наркоз.

— Что жене-то мне сказать?

— Да так и скажите. А дети есть?

— Один есть. А через четыре месяца второй должен быть. Простите, Евгений Львович, вы как считаете, он пьяный?

— Кажется, пьяный.

— Вы понимаете, это ведь тоже очень важно. Уж как с Васей будет, это, как говорится, бог даст, а вот ответственный за технику, так сказать, безопасности по тому участку, как говорится, под суд может загреметь.

— А он виноват?

— А кто ж его знает. Работал Вася без экрана — нельзя. Но если он пьян, как говорится, тогда тот не виноват, так сказать. А если не пьян и погибнет — под суд. Обязательно под суд. Да и еще незадача. Этот техник по безопасности только что прошел, как говорится, курс лечения от алкоголизма, так сказать. Сейчас не пьет. А уж теперь сорвется, точно. Он как услыхал про это, сразу с места сорвался и исчез. Неизвестно где.

— Ничего вам сейчас не могу сказать.

— И у этого двое детей, так сказать. А звонить вам можно, узнавать, как дела?

— Конечно. Запишите телефон. Он записал.

Агейкин кому-то по телефону ответил, что не может сейчас подозвать сестру… И я опять, как запрограммированный, прошелся по поводу хамства. Ну ведь действительно же не трудно позвать сестру.

Но Агейкин всегда точно знал, что, и кому, и как положено, а что и нет, какой должен быть порядок, что для этого нужно. Он все знает — и что государство ему не за то деньги платит, чтобы он ходил сестер к телефону звал, и личные разговоры — это нарушение труддисциплины. И наконец, главный его аргумент: «Сегодня одну позовешь, а завтра всем звонить будут».

Что ж я с ним буду спорить. Я только могу, если подойду к телефону, пойти и позвать сестру. А его бы я с удовольствием после такой вот профвредности отправил бы на санкурлечение. Другие-то зовут к телефону. А может, тоже нет.

Пошел в операционную. Вася лежал, молчал, глаза закрыты, но на оклик открывал их. Просто загружен лекарствами. Это хорошо.

Пока не приехала бригада, хотел позвонить ребятам, узнать про футбол, но вспомнил — они телефон отключили.

Наконец приехали вороны за органами. Но они у меня сначала должны справить функции голубей со святой водой, живительной.

Реанимационная бригада осмотрела больного и занялась налаживанием наркоза. А я, в ожидании разрешения мыться, болтал с доктором их. Перед операциями, при чужих, на меня иногда нападает болтливость. Вот и сейчас:

— А вы как вороны с надеждой уклюнуть что-нибудь. — Это я вместо благодарности. Хорош! Самому стыдно стало.

— Не бойтесь, коллега, — это она мне кидает. — Ворон ворону глаз не выклюнет.

И поделом мне.

— Это я так пошутил. У нас с вами не вороньи отношения. Ведь именно они-то, воронье, собравшись, не могут столковаться. Они-то, наверное, и клюют друг друга. И над каждым новым трупом новая драка. Это они, воронье, себя успокаивают, что не выклюют.

Усмехнулась: «Доктор, мойтесь».

Я с Падлычем пошел мыться. Как быстро я привык к этому имени.

Началась операция. Нам удалось довольно легко удалить эту секиру. Я боялся кровотечения из венозного синуса, но он, по-видимому, как это ни странно для локализации раны, не был поврежден. Пилу убрали — ничего не случилось. Показатели больного оставались стабильны.

Анестезиолог из бригады, ждавшей возможность забрать почку, все время успокаивала меня и поддерживала:

— Все хорошо, доктор, все хорошо. Он стабилен. Работайте спокойно.

Хорошо провели наркоз ребята. Да и сама анестезиолог очень приятная женщина. Длинноногая блондинка. Что-то у нее еще в глазах было — слов не найду. Жалко, я ее не разглядел как следует сразу, пока она маску не надела.

Я начал зашивать. Лоб, нос, обе губы зашил легко. Трудно было зашивать во рту, нёбо. Но это трудности были чисто технические. Кости я не сшивал — не было нужды.

В конце операции анестезиолог сказала:

— А больной-то ваших перспектив, не наших.

— Что поделаешь.

— Просто прекрасно. Мне, конечно, жалко того с уремией на искусственной почке. Но дай бог вашему здоровья, а вам с ним удачи. А мы найдем кого-нибудь. Таких травм относительно много, к сожалению.

Мы кончили операцию. Вася был вполне приличен. После выведения из наркоза глаза открыл, даже что-то сказал. Сознание есть! — это главное. Пока все прекрасно. Если выживет, наши травматологи могут показать его на своем травматологическом обществе. Шутка! — голова пополам. Наверное, не дошла секира до места связи между полушариями. А без маски она тоже вполне прилична.

Почему я так возбуждаюсь после сложных операций? Говорят, что в каких-то странных и страшных единицах какие-то диссертанты ухитрились измерить количество сил, уходящих у хирургов за время операции. Не знаю, не знаю. У меня совсем не так.

Анестезиолог. Я его еще подержу на столе и, если все будет так же, переведу в палату. Привезите кровать сюда.

Сестра. А каталку нельзя?