Хирург - Крелин Юлий Зусманович. Страница 17

Анестезиолог. Можно. Но дважды перекладывать для него все-таки тяжело.

Сестра. У нас кровать без колесиков.

Анестезиолог. А специальных подставок-подкатов с колесиками нет?

Сестра. Сколько раз ездили в магазин — их все нет и нет.

Анестезиолог (засмеялась). Узнаю нашу неуклонную систему практического здравоохранения. Система осечек не дает. А в институтах, в академической системе, и кроватей функциональных полно и подкаты есть.

Тут и я включился:

— Доктор, а у вас нельзя чем-нибудь поживиться? Какими-нибудь лекарствами дефицитными для нас, например.

Анестезиолог. Надо посмотреть, чего у вас нет.

Я. Ну, вы кончайте заниматься больным, станет еще, как вы говорите, стабильнее, приходите в ординаторскую. К тому же и записать надо.

— Сейчас иду. Идите. Я иду следом.

Определенно хорошая девочка. Зачем ей работать в ожидании трупа? Пусть бы к нам приходила. Там она научный сотрудник, — получает больше. Жаль.

Анестезиолог. Что вы стоите, Евгений Львович? Раздевайтесь, пойдем в ординаторскую.

Я. Да, идем. Как вы думаете, Лев Павлович, — убывают силы хирурга во время операции или увеличиваются?

Агейкин. Смотря на что. (Хихикает.)

Я. Так и я могу ответить. (Агейкин хихикает.)

Агейкин. А вот в институте одну работенку делают. Определяют степень вредности хирургической работы.

Я. Хирработы.

Агейкин. Что, что?

Я не стал повторять.

— Ну и что?

Агейкин. Обвешали хирурга во время операции всякими датчиками, как космонавта, и стали наблюдать за кардиограммой и давлением. Резекция желудка была. Когда лигатура с артерии сорвалась, на кардиограмме предынфарктное состояние, а давление свыше двухсот. Перевязал — и все в норму вошло. Представляю, сколько раз за операцию. И сброс веса за операцию — три кэгэ.

Я сказал, что, сколько ни взвешивался до и после операции, вес сохранялся. «Но это-то ладно, ты скажи — за вредность начнут платить рублей пятнадцать — тридцать, хоть десятку, как за степень, или нет?»

Этого он, конечно, не знал, а всякие легенды собирает по сусекам. Я опять пошел к больному. А он мне: «Да пойдемте, Евгений Львович. Запишем лучше. Прав Онисов — уникум вы. Чего опять пошли?»

Небось сам и не знает, что такое «уникум». Наверное, думает, что «идиот».

Я. Может, сам запишешь? Чего там особенного. А наркоз лапонька запишет.

— Нет, тут сложно. Я боюсь. Давайте вместе.

— Ну ладно. Я пошел к анестезиологу. Больной совсем хорош. Дай-то бог. «Я играю на гармошке у прохожих на виду: к сожаленью, день рожденья только раз в году».

Мы не успели с ней договориться, чем бы они могли нам помочь, решили созвониться, потому что им пришлось срочно уезжать. Где-то им снова замаячила почка с третьей группой крови.

А футбол я так и прозевал. Да и вообще было уже два часа ночи. Гале я позвонить не мог — квартира-то общая, но она, говорят, звонила, и ей все рассказали.

После операции позвонил начальник техники безопасности. Я его успокоил.

Потом позвонила жена. Тоже успокоил.

А потом стал записывать.

А потом я изрядно объел дежурных. Впрочем, и они тоже ели. А около пяти легли спать. До половины восьмого можно поспать.

Но около шести опять позвонил этот, из техники безопасности. Разбудил. Все испортил. А так спать хотелось.

А скоро уж и рабочий день.

На утренней пятиминутке я рассказал об этой травме. Потом все пошли его смотреть. Днем позвонила анестезиолог — справлялась, как Вася. Мы, конечно, могли все по телефону обговорить. Сказала, что посмотрит нужные лекарства у себя и чтоб я ей потом позвонил.

И пошла работа. В первый день Вася был очень тяжелый. На третий день Вася потерял сознание. А потом все прошло, а что это было, мы так и не поняли. А помню, как он пошел по коридору первый раз. Его вели жена и наша сестра. Он очень быстро поправлялся. Сфотографировали его. Сфотографировали рентгеновские снимки. Травматологи решили показать его на своем обществе.

Но что нас серьезно угнетало — это безвременные звонки начальника департамента техники безопасности. Он звонил ночью, днем, утром. Врачи ругались. Он будил, иногда сразу, как только врачи засыпали под утро, после какой-нибудь тяжелой операции. Иногда создавалось впечатление, что ему сообщали, мол, легли, можно звонить, и тогда он начинал звонить. Он нашел мой домашний телефон и позвонил как-то поздно очень — его обругала соседка, а мне пришлось извиняться. Соседка не ругалась, а я не извинялся, когда звонили из больницы. А это так, не больница. Он звонил даже Марине Васильевне домой.

В ординаторской по телефону первый его обругал, конечно, Агейкин, которого он разбудил около четырех утра. Потом Онисов. Опять мне пришлось извиняться. В конце концов, и его судьба решается. И увольнение может быть, и суд. А тот-то, на участке которого случилось несчастье, снова запил, лечение насмарку, уволили поначалу за пьянку, а дальше уже все от Васи зависит. Сейчас начальник звонит только мне. Не звонить уже не может. И я каждый раз иду к телефону. Жалко его мне. Ну, не каждый раз. Иногда я отмахиваюсь, прошу сказать, что меня нет. Короче, жизнь идет, Вася поправляется.

— Евгений Львович, вас к телефону.

— Я слушаю.

— Евгений Львович, здравствуйте. С вами говорит анестезиолог из «пересадки органов». Помните?

— Конечно. Здравствуйте, здравствуйте.

— Евгений Львович, я вам достала и лекарства, которых у вас нет, и трубки трахеотомические — вы жаловались, что у вас плохие.

— Большое спасибо. А как это практически получить?

— Вы к половине пятого подойдите к вашей автобусной остановке, а я подъеду, у меня машина.

— Да мне неудобно, мало того, что вы нас облагодетельствовали, так еще с…

— Ну ладно, ладно. Я ж говорю, у меня машина. Договорились? Да? Все. — И гудки в трубке.

Я встал, потянулся, почесал затылок. Поглядел на шкаф — пыли на нем!

— Обещали мне достать сегодня…

В половине пятого я уже стоял на автобусной остановке. Подъехала машина.

— Уж не знаю, Евгений Львович, поместитесь ли вы в эту машину.

Я и в «Запорожце» помещался, а уж в «Жигулях» и вовсе устроился крайне комфортно.

— Поехали. Вон сзади лежат вам ваши бебехи, Евгений Львович, я существенно моложе вас, простите, так что зовите меня, пожалуйста, просто Ниной.

— Слушаюсь, просто Нина.

— Что ж, мы вам больше не нужны? Никогда нас не вызываете.

— Так вас же для нашего дела не вызовешь. Только когда вы схватить что-то можете.

— Ну, положим. Мы вам тогда помогли совсем для другого. Мы ж спасали, а не жаждали органов. Все как раз наоборот. Как он, кстати?

— Хорошо, но тогда был случай эксвизитный.

— Эх, Евгений Львович, Евгений Львович, — эксвизитные случаи валяются на каждом шагу, мы ходим по ним.

Возвращались мы поздно. Сзади сидел несколько захмелевший Володя. Немного больше, чем надо для водителя, была навеселе и Нина. Я еще держался ничего. Это естественно: если алкоголь распределяется на килограмм веса, то мне надо больше, чем им, чтобы сильно опьянеть.

Сначала отвезли Володьку. Прощаясь, он долго целовал ручки и причитал:

— Не могу в тысячный раз не поцеловать ручки такому очаровательному реаниматору. — Целует ручку. — Если буду умирать, — целует ручку, — вызывать только вас буду. — Целует ручку. — А если не буду умирать, — целует ручку, — вызывать буду вас с еще большим удовольствием. — Целует ручку. — А Филька, что не приехал, — сам дурак. — Целует ручку. — Пусть сидит дома, пусть неудачник плачет. — Целует ручку. Ушел.

— А теперь к тебе, Нина. Во-первых, это недалеко от меня, а во-вторых, как ты одна пьяная поедешь!

— Ну, другая бы спорила, а я пожалуйста. Ох, муж и будет ругаться, что я пьяная на машине. Но ты ж мне помочь не можешь. Ты водишь машину? Нет. Ну и поехали.

Постепенно Нина пьянела все больше и больше. Она теряла дорогу, машина сбивалась на сторону. Хорошо еще, что на набережной не было ни пешеходов, ни машин, ни милиционеров.