Притча о пощечине - Крелин Юлий Зусманович. Страница 20

Мироныч:

— Слыхали? Прораб наш подал в товарищеский суд на начальника.

Маркович:

— И правильно. Бить нельзя.

Мироныч:

— А работать так можно?

Макарыч:

— Да их всех перебить надо.

Маркович:

— За плохую работу? Кого же оперировать будем? Самих себя? — И одиноко засмеялся.

Мироныч:

— Что ж, все разве плохо работают?

Макарыч:

— Все.

Мироныч:

— Если бы мы так работали, у нас все больные перемерли.

Маркович:

— У наших больных здоровье крепкое. — И опять засмеялся над своими словами.

Мироныч:

— Мы по роду своей работы вынуждены все делать лучше их. Нельзя не дошить кишку или зашить ее только для вида гнилыми нитками. Сестра, прежде чем дать нитку, потянет, подергает, проверит, а потом подаст. Так ведь?

Маркович:

— А если у твоего больного осложнение?

Мироныч:

— Бывает. Только не от халтуры. Может, от неумения, от незнания, от технической трудности, от сложности болезни, от возможностей организма — но от халтуры никогда. Мы же все делаем операции до последней возможности, на пределе умения и знаний. Так ведь?

Макарыч:

— А если осложнение, пусть приходят и бьют. — Теперь одиноко засмеялся Макарыч.

Маркович:

— Если после каждого осложнения нас будут бить, кто оперировать будет?

Мироныч:

— А почему товарищеский суд? Если на нас прокурору жалуются, то они и разбирают в прокуратуре. Или суд.

Маркович:

— Не приняли. Такие дела в суде не любят, стараются не принимать. Он же его не избил, побоев не нанес, увечий нет, следов нет, — проявил достаточное знакомство с мытарствами Петра Ильича.

Мироныч:

— Откуда знаешь?

Маркович:

— Антонина рассказывала.

Макарыч:

— На нас тоже суд не всегда принимает, а отправляет по инстанциям. Жалобы посылают в газеты, горкомы, министерства, а разбирают потом наши медицинские трибуналы.

Маркович:

— Что за манера подробно рассказывать, что и так все знают.

Макарыч:

— Тебе ли говорить?!

Мироныч:

— Медицинские инстанции хуже всякого суда — и товарищеского и обычного.

Маркович:

— Надо на нас жалобы в товарищеских судах разбирать.

Мироныч:

— Сами себя, что ли, будем судить?

Маркович:

— Самому себя судить всего страшней и тяжелей.

Мироныч:

— Ну да! Работать надо всегда хорошо? Да?

Маркович:

— Да. А что, не так?

Мироныч:

— Днем всегда светло. Да?

Маркович:

— Олег Миронович, мне ваша ирония непонятна. Да. Есть вещи, над которыми смеяться нельзя.

Мироныч:

— Это же опасно, когда есть что-то, над чем нельзя смеяться. Смеяться можно по всякому поводу. Можно добро улыбаться, можно зло насмехаться. А уж тут смотри.

Маркович:

— Опасны те, которые по любому поводу иронизируют. У них нет ничего святого. Всё — повод для зубоскальства. Над своим святым не смеются.

Макарыч:

— Ну, вы даете! Философы. Вас чуть тронь — вы сразу пошли обобщать. Интересно, до чего договоритесь.

Маркович:

— Мы всегда говорим только о работе, Иван Макарович. Я говорю, что работать надо всегда хорошо. А Олег Миронович почему-то и в этом видит что-то смешное.

Одинокий смех на этот раз принадлежал Миронычу. Маркович:

— Смейтесь, смейтесь. Подумали бы лучше, как вести себя «а товарищеском суде. Они присылают своего обвинителя, и будет полно рабочих из ремтреста. Все у нас в больнице — им идти никуда не надо.

Макарыч:

— И у нас весь коллектив на месте. Надо устроить суд где-то на выезде. Чтоб не было хозяев. Тогда справедливо.

Мироныч:

— Тогда и вовсе никто не придет. Кого-то стукнули — всем до лампочки.

Макарыч:

— Вот и будет здесь. В конференц-зале.

Мироныч:

— Ну, а что ты скажешь в защиту своего начальника?

Макарыч:

— Я и не собираюсь. Как тут защищать? По морде-то врезал.

Маркович:

— Вот! А я им все выскажу. Так работать, как они работают, нельзя. Во-первых, длительность. Во-вторых, качество: линолеум положили, а он уже запузырился, а где и отошел.

Макарыч:

— Сам говорил: быстро хорошо не бывает. Маркович:

— Слишком долго — еще хуже.

Макарыч:

— Флюгер.

Маркович:

— Ветер с любой стороны на меня не влияет.

Мироныч:

— Речь-то пойдет о мордобитии, а не о ремонте.

Маркович:

— А мне плевать, о чем они там хотят говорить. Там будут ремонтники, и я буду говорить об их работе. Где еще я их всех увижу?

Мироныч:

— Засмеют. И забьют. У них голоса покрепче.

Маркович:

— Лишь вы, Олег Миронович, склонны к насмешкам не по делу и не по поводу. А там люди серьезные и совестливые, раз в товарищеский суд идут.

Макарыч:

— Представление! Ну дети! Те — про морду, эти — про линолеум. А потом стенка на стенку.

И опять одинокий смех — то, конечно, Макарыч. Хоть бы раз засмеялись все вместе. Нет дирижера. Заведующий где-то у начальства. А настоящей, руководимой слаженности нет, как в персимфансе. Пока доктора спорили, молодые стажеры разбрелись по палатам, перевязочным, операционным. Им была скучна дискуссия местных врачей — они не видали и не были свидетелями обсуждаемых событий. Могли бы, конечно, оживиться, когда пошла речь о возможном восстановлении справедливости традиционным способом — стенка на стенку. Дело для молодых. Но их уже никого не было. Орали по очереди в ординаторской Макарыч, Мироныч и Маркыч и по очереди смеялись друг над другом. Вернее, каждый над своей шуткой.

Наконец в ординаторскую вошел и дирижер:

— Чаи гоняете? А у нас еще одна операция.

— Сейчас пойдем, Евгений Максимович. Я вас жду. Я ассистирую вам, — приподнялся со стула Мироныч. — Я и молодежь. Они уже там.

Макарыч:

— Слушай, Максимыч, на тебя в суд подают?

Максимыч:

— Не твое дело. Вызовут в суд — будешь ответ держать. Вот тогда поскалишься. Разулыбался. Тут ты смелый.

Макарыч:

— Да я ничего не говорю. Только спрашиваю.

Максимыч:

— Спрашиваешь! Пошел бы да помог на операции.

Макарыч:

— С молодежью справитесь. Подумаешь, какая операция!

Максимыч:

— С тобой же легче.

Макарыч:

— Будет трудно — позовете.

Максимыч:

— Бездельник. Чего я тебя держу в отделении? Тебя давно пора уволить. Или в поликлинику. Там операций нет.

Маркович:

— Там, Евгений Максимович, своя работа, и не менее тяжелая. Там нет перерывов на чай и на треп. Как пошел конвейер на весь день…

Максимыч:

— Спасибо за информацию. Я не знаю, что такое поликлиника? Да тебя, Макарыч, и в поликлинику опасно посылать. Ты сильно осложнишь работу в ней.

Засмеялись все, кроме Макарыча.

Макарыч:

— Ладно смеяться. Лучше расскажи нам про суд. — Смеется.

Максимыч:

— Что — про суд? Сам не знаешь? Я виноват — хам, негодяй, истерик. Заслужил все, что присудят. Пошли, Олег.

Макарыч рассмеялся.

В дверях Евгений Максимович обернулся:

— И без всяких разговоров, Иван Макарович. Вы тоже идете на операцию помогать мне. Все. — И вышел.

Маркович рассмеялся. Правда, он остался один. Все вышли вслед за дирижером.

Очень сложно ввести в рамки смех. Смех бывает необузданным, неуправляемым — им надо руководить. Смех бывает неуместен, и тогда он одинок. Одинокий смех бессмыслица, балкон на лужайке. Одинокий смех горек для смеющегося. Одинокий смех может перейти и в плач. И это действительно легко получается. Смех — серия судорожных выдохов. Попробуйте — и почувствуете. Плач — серия судорожных вдохов. Попробуйте — и почувствуете. Одиночные вдохи-выдохи следуют друг за другом. Без этого нет жизни. Ну а серии…

Чтобы смех не был одиноким, нужен дирижер. Общий ли, внутри ли себя, но без дирижера смех всегда одинокий. Одинокий горький смех. Смех должен быть в ансамбле. Сольного смеха быть не должно.

Без дирижера смех оказывается сольным, особенно если он в компании, в коллективе. Одинокий смех горек для смеющегося. В норме выдох переходит во вдох. Смех лучше бы оставался смехом и не переходил… Пусть он будет сквозь слезы. Он тогда не одинок. Но слезы не плач, как и улыбка — не смех.