Толпа - Эдвардс Эмили. Страница 20

Она ополаскивает лицо, вытирается чистым белым полотенцем и говорит:

— Джек, я скажу прямо, эта женщина не внушает доверия. Уверена, у нее странные соображения по поводу…

— Дорогая, ты просто завидуешь.

Джек произносит это голосом, который он, видимо, считает сексуальным, но на самом деле от него щекотно, будто кто-то залез тебе в ухо. Она смотрит на мужа, берет его за подбородок и приподнимает голову, чтобы он посмотрел ей в глаза.

— Я не завидую ей, Джек. У нее даже детей нет, а я не могу представить себе такой жизни. Я сделала другой — я бы даже сказала, лучший — выбор в жизни.

Он поднимается. Она чувствует, какая прохладная у него кожа.

— Ну что ж, я рад это слышать.

Он целует ее в губы. Потом она отворачивается к раковине и начинает втирать в лицо дешевый увлажняющий крем, который, она прочитала, так же эффективен, как и средства от люксовых брендов. Джек продолжает чистить зубы нитью. Он смотрит на нее в зеркало и украдкой улыбается.

— В чем дело? — спрашивает она с раздражением, хотя для этого нет разумных причин.

Он снова сплевывает в раковину, на этот раз с кровью.

— Я думаю, ты злишься на себя, потому что не стала жаловаться на шум.

Глядя на мужа в зеркало, Элизабет закатывает глаза, так что он не замечает, как она вцепилась в край раковины.

— Кстати, насчет вечеринки Клемми мне отписались почти все. От Брай, естественно, ничего.

Выражение лица у Джека не меняется, но она замечает, что кожа у него на переносице собирается гармошкой. Так происходит, когда ему напоминают о том, о чем он предпочел бы не думать: складка, когда не все гладко.

— То есть я уверена, что безголовая Брай просто как всегда все забывает. Я ничуть не беспокоюсь. Она, конечно, не хочет об этом думать, но я уверена, что Альба привита. Помнишь, я говорила, что пару лет назад видела письма от их врача?

Джек выкидывает зубную нить в мусорную корзину, а затем, глядя в зеркало, скалит зубы и выдувает воздух сквозь них.

— Да, Эш точно не пропустил бы вакцинацию своего ребенка. Я помню, как он мне рассказывал, что жутко боялся везти Альбу на прививку. Просто оба его сына орали благим матом, когда им делали первые уколы. А еще я упоминал это на пробежке, и он ничего такого не сказал.

«Джек думал об этом, — успокаивает себя Элизабет, — хоть какое-то действие с его стороны». Джек направляется к двери, но не успевает выйти, как Элизабет восклицает: «Одежда!» — и Джек бурчит, но поднимает с пола свою одежду и запихивает ее в корзину для белья.

Два часа спустя Джек тихо похрапывает, а Элизабет лежит рядом с ним, пытаясь заставить свое тело расслабиться. Это похоже на спортивную борьбу. Медленно, с трудом она вылезает из-под одеяла, набрасывает в темноте халат и спускается вниз. Старенькая посудомоечная машина все еще ворчит, школьные сумки и детская обувь стоят рядком у задней двери, посуда для завтрака расставлена на столе. Все это было сделано с надеждой, что Элизабет вернется сюда только утром, отдохнувшая и готовая к новому дню. Но вот она снова тут, вымотанная и раздраженная, — снова проиграла битву с собой. Она наливает ромашковый чай и включает ноутбук. В ответ на отправленные ранее напоминания пришло еще два письма.

Одна мама извиняется за задержку и подтверждает, что ее ребенок, разумеется, привит, а вторая к тому же добавляет: «Наверное, очень напрягает, что приходится беспокоиться о таких вещах». Обе девочки получают галочки в колонке «Вак.?». Осталось еще пятеро.

Элизабет обхватывает кружку обеими руками и чувствует то самое облегчение, когда всё на месте и у тебя под контролем. И никто не может это омрачить — даже Розалин или гребаные божьи коровки.

Суд графства Фарли. Декабрь 2019 года

Впереди всегда есть место — для людей с ограниченными возможностями. У двери стоит пристав, он улыбается мне и подает руку, пока я шаркаю к своему месту: шаг, шаг, палка, шаг, шаг, палка. Я замечаю ее, только когда палка задевает коляску: женщина, старше меня, определенно старше, с вязальными спицами и стучащими зубами. Я приглаживаю волосы. Вчера мне сделали укладку. Заботливый молодой человек приподнимает руку, будто взлетающая птица — крыло. Это знак, что я могу отпустить его. Но я все еще крепко держусь за него.

Она сидит на моем месте.

— Вот так, — говорит он, и моя рука в перчатке с некоторым раздражением отпускает его руку, прежде чем он сам ее отдернет.

Пожилая женщина прекращает вязать и улыбается мне снизу вверх. Похоже, она любит поболтать.

— Оставь свою палку здесь, милочка, если хочешь, — говорит она.

Милочка? Я думаю. Киваю, прислоняю палку к ее стулу и, одной рукой держась за деревянные перила, а другой придерживая длинную серую юбку, протискиваюсь мимо нее на соседнее место. Чрезвычайно неудобно.

Она снова принимается за вязание и спрашивает:

— Ты здесь ради кого?

Быстрый взгляд на нее говорит, что она не удосужилась посмотреть на меня, ей невдомек, что я на нее не смотрю.

— Я здесь ради всех. Ради идеи.

— Значит, ты здесь ради чего-то. За или против?

— Если вы имеете в виду, считаю ли я вакцинацию необходимой, то да, безоговорочно да.

Она перестает вязать, поворачивает ко мне одутловатое лицо, смотрит улиточьими глазками, а затем бросает косой взгляд на мою ногу. У старых и молодых много общего — например, явный недостаток такта. Я рефлекторно, как делаю всю жизнь, прикрываю руками высохшую ногу, всегда стыдливо изогнутую в сторону своей соседки.

— У моей сестры тоже был полиомиелит. Она просидела в такой штуке всю свою короткую жизнь, царствие ей небесное, — она похлопывает по своей коляске.

Я приглаживаю волосы. Сегодня редко кто догадывается.

— Конечно, ее коляска была не то, что эта хитрая штуковина — нет, у нее была деревянная, с зеленым кожаным сиденьем. Слишком большая для такой маленькой девочки. Нам сказали, что раньше она принадлежала пожилому викторианскому джентльмену. В те времена в Дели ничего другого было не достать. Мы там жили, в Дели. А ты бывала с семьей за границей?

Я качаю головой, начинаю говорить, откашливаюсь и произношу только:

— Лондон.

— А-а, ты подхватила полиомиелит в Лондоне? — говорит она таким будничным голосом, словно я сообщила ей об автобусном маршруте, о котором она прежде не слышала.

Она снова начинает бренчать спицами:

— Не повезло тебе, милочка.

— Да, похоже, что так.

Странно, когда то, что ты считала главным событием в жизни, сводится к нескольким скупым словам. Мне было семь. Помню, я играла с няней в классики, когда начала болеть голова. Шепот в спальне казался мне громом, свет из окна ошпаривал лицо как кипяток. Я с криком проснулась внутри «железного легкого» [5], парализованная; вокруг меня было еще шестеро детей, их головы торчали из железной коробки. Сказали, что мне еще повезло. Некоторые из тех детей были вынуждены жить в этой пыточной камере до конца дней. От других остались только голова, горло и живот, все остальное высохло как старый плод, слишком долго провисевший на ветке. Но я никогда не чувствовала, что мне повезло. Я слышала, как моя тетя говорила по телефону, через несколько дней после того, как меня привезли домой:

— Какое горе, такая была славная малышка, к тому же единственный ребенок. Бедная, бедная моя сестра.

За эти двадцать семь лет, кроме меня да еще изредка врача, никто не видел мою правую ногу — и не увидит.

— Я понимаю тебя, милочка. Молодые никакого представления об этом не имеют. Моя подружка в Дели — милая такая француженка, Люсиль, никогда ее не забуду, — начала кашлять кровью. Несколько недель спустя они с братом умерли от туберкулеза, да и мои дети переболели и свинкой, и корью, и всем остальным. А еще моя двоюродная сестра заболела краснухой, когда была беременна. Бедный малыш родился весь скрюченный и вскоре умер.