Последние дни Сталина - Рубинштейн Джошуа. Страница 9
Пока государственные чиновники и мировая пресса обсуждали новости, весть о внезапной болезни Сталина стала доходить и до заключенных ГУЛАГа. Писатель Лев Разгон как раз в это время отбывал восемнадцатилетний срок в лагерях. Позднее он вспоминал:
Помните ли вы эту паузу в радиопередачах 4 марта?! Эту неимоверно, невероятно затянувшуюся паузу, после которой не было еще сказано ни одного слова — только музыка… Без единого слова, сменяя друг друга, Бах и Чайковский, Моцарт и Бетховен изливали на нас всю похоронную грусть, на какую только были способны… Передавалось первое правительственное сообщение, первый бюллетень. Я уж не помню, после этого ли бюллетеня или после второго, в общем, после того, в котором было сказано: «дыхание Чейна — Стокса», — мы кинулись в санчасть. Мы… потребовали от нашего главврача Бориса Петровича, чтобы он собрал консилиум и — на основании переданных в бюллетене сведений — сообщил нам, на что мы можем надеяться… В консилиуме, кроме главврача, принимали участие второй врач — бывший военный хирург Павловский и фельдшер — рыжий деревенский фельдшер Ворожбин. Они совещались в кабинете главврача нестерпимо долго — минут сорок. Мы сидели в коридоре больнички и молчали. Меня била дрожь, и я не мог унять этот идиотский, не зависящий от меня стук зубов. Потом дверь, с которой мы не сводили глаз, раскрылась, оттуда вышел Борис Петрович. Он весь сиял, и нам стало все понятно еще до того, как он сказал: «Ребята! Никакой надежды!!!» И на шею мне бросился Потапов — сдержанный и молчаливый Потапов, кадровый офицер, разведчик, бывший капитан, еще не забывший свои многочисленные ордена… [68].
Тем временем находившиеся в Москве западные журналисты старательно выискивали между строк официальных сообщений мельчайшие крупицы информации. Эдди Гилмор из Ассошиэйтед Пресс вспоминает ту неделю с содроганием: «Я не стану в подробностях описывать те долгие бессонные ночи, проведенные нами на Центральном телеграфе. Мы ничего не ели часами. Не спали сутками. К чести корреспондентов, находившихся тогда в Москве, каждый из них продолжал делать свою работу. Нервы были на пределе, и мы ругались и орали друг на друга. Несколько раз дело едва не дошло до драки. Проблема заключалась в доступе к телефону. Было всего две линии с Западом, а корреспондентов было шестеро. Кому-то приходилось быть последним, а каждый стремился быть первым».
В течение этих двух суток, когда мир понимал, что Сталин при смерти, Гилмор «завел привычку проходить через Красную площадь… как минимум десять или пятнадцать раз в любое время дня и ночи». Он постоянно видел автомобили с мужчинами и женщинами «в белом, входившими и выходившими из Кремля». Он предположил, что это врачи и медсестры, хотя и не мог быть в этом уверен. Был еще «грузовик с открытым кузовом, который перевозил нечто, напоминающее кислородные баллоны». Учитывая, что, по заявлениям властей, внезапная болезнь настигла Сталина в Кремле, неудивительно, что Гилмор был впечатлен поспешным прибытием медицинского персонала и оборудования [69].
Если то, что видел Гилмор, было правдой, то все это было частью сложной шарады. Удар настиг Сталина на его пригородной даче в Кунцево. Но вокруг его фигуры как вождя сложилось огромное количество мифов — в том числе что он ежечасно трудится на благо советского народа, и свет в окне его кремлевского кабинета с видом на Красную площадь горит всю ночь, — и было бы слишком неудобно объявить народу, что в момент удара он находился на даче. Когда годы спустя Светлана Аллилуева и Никита Хрущев, каждый со своей стороны, описывали вахту смерти в Кунцево, ни один из них не упоминал лживости официальных заявлений Кремля. Столь безобидная ложь даже не нуждалась в объяснении.
К утру четверга состояние Сталина ухудшилось. Началась рвота кровью, отчего давление и пульс стали падать. Такой поворот был довольно неожиданным и озадачил врачей. Собравшись вокруг пациента, они вводили ему лекарства, чтобы стабилизировать падающее давление. На дежурстве в это утро был Булганин, наблюдавший за каждым их движением. Одним из врачей был Александр Мясников. Он заметил, как Булганин смотрел на них «подозрительно и, пожалуй, враждебно». Булганин спросил о причинах кровавой рвоты у Сталина. Мясников смог лишь предположить, что, возможно, это результат мелких кровоизлияний в стенке желудка в связи с гипертонией и мозговым инсультом. Ответ Булганина был полон сарказма. «Возможно?» — передразнил он Мясникова. «А может быть, у него рак желудка, у Сталина?» В голосе чувствовалась нескрываемая угроза, но он позволил врачам продолжить лечение. Скорее всего, Булганин был напуган не меньше их [70].
Они продолжали делать все возможное. Чтобы избежать пролежней, врачи втирали в спину пациента камфорное масло. У Сталина была икота, а на губах и коже обозначились отчетливые признаки цианоза. Пытаясь обеспечить пациенту питание, врачи применили клизмы: дважды в день комплекс с глюкозой, плюс еще один комплекс, который они называли «питательными клизмами», со 100 граммами сливок и яичным желтком — тоже два раза в день. Больше они вряд ли могли что-то сделать [71].
Вечером Кремль опубликовал третий бюллетень о состоянии Сталина. Новости были неутешительными. Электрокардиограмма выявила новые повреждения в задней стенке сердца и «острые нарушения кровообращения в коронарных артериях сердца». Был момент, когда кровяное давление резко упало [72].
После того как стране и миру сообщили о состоянии Сталина, Берия и Маленков выступили с инициативой провести вечером внеочередное заседание партии и правительства. Триста членов Центрального комитета, Совета Министров и Верховного Совета собрались в Свердловском зале Кремля. Одним из них был Константин Симонов. Он писал:
«Несколько сот людей, среди которых почти все были знакомы друг с другом, знали друг друга по работе, знали в лицо, по многим встречам, — несколько сот людей… сидели совершенно молча, ожидая начала. Сидели рядом, касаясь друг друга плечами, видели друг друга, но никто никому не говорил ни одного слова. Никто ни у кого ничего не спрашивал. И мне казалось, что никто из присутствующих даже и не испытывает потребности заговорить. До самого начала в зале стояла такая тишина, что, не пробыв сорок минут сам в этой тишине, я бы никогда не поверил, что могут так молчать триста тесно сидящих рядом друг с другом людей».
Все они, конечно, думали, что Сталин находится под наблюдением врачей здесь же, через один или два коридора. Его предполагаемое присутствие, казалось, подчеркивало серьезность момента. Среди примерно десятка человек, занявших передние места, было два малоизвестных сотрудника Госплана — Максим Сабуров и Михаил Первухин, которых Сталин всего за несколько месяцев до этого включил в состав обновленного Бюро Президиума, а Молотов с Микояном, ранее исключенные Сталиным из Бюро, сидели рядом. Поскольку Сталин пока еще дышал, новое руководство создавало видимость того, что продолжает придерживаться его планов.
Вечернее заседание открыл Маленков. Он объяснил, что Сталин борется за жизнь, но даже если ему удастся обмануть смерть, он еще долгое время будет не в состоянии работать. Международная обстановка требовала, чтобы в такие времена у страны было стабильное руководство. Затем Маленков передал слово Берии. Поднявшись на трибуну, Берия тут же предложил назначить председателем Совета Министров Маленкова. Решение было сразу же принято под аплодисменты собравшихся. Когда Берия направился к своему месту, им с Маленковым пришлось встретиться лицом к лицу в узком проходе между креслами. Пока они протискивались в противоположных направлениях, задевая друг друга толстыми животами, возникла неловкая пауза. В тот момент Симонов не обратил внимания на комический аспект этой неожиданной ситуации. Как он пишет в своих мемуарах, «тогда я подумал об этом без усмешки, даже без намека на нее». Затем Маленков выступил с объяснением вносимых предложений, справедливо полагая, что они не вызовут вопросов и дискуссий. Сталин отстранялся от руководства правительством и партией. До завершения собрания о его здоровье больше не было сказано ни слова. Но судьбоносное решение было уже принято. По воспоминаниям Симонова, «было такое ощущение, что вот там, в Президиуме, люди освободились от чего-то давившего на них, связывавшего их» [73].