Перекрестки - Франзен Джонатан. Страница 101

– Она молится за тебя. Она хочет, чтобы ты… раскаялся.

– Я зла на нее не держу. На твоего отца – да, но не на нее. Она ближе к Богу, чем любой из нас. Если бы Эстелла приняла крещение и вышла за меня, твоя мать наверняка приняла бы ее. Но я уже стар, вот-вот одряхлею. И не хочу, чтобы Эстелла за мной ходила. Достаточно и того, что она сейчас со мною.

Имя Эстелла, слова “она со мною”, заключенное в них распутство внушало Рассу отвращение.

– И если Бог меня не простит, – продолжал Клемент, – так тому и быть. Но кто сказал, будто твой отец знает, что Бог простит, а что нет? Мы с Эстеллой ездили в Доббсвилл, в лютеранскую церковь. Там хорошие люди, прекрасные христиане – говорят, существует множество способов снять шкуру с кошки. Кошек я, конечно, не свежевал, а вот енота доводилось. И пословица права: способы бывают разные.

Оставив красивый сундучок в безопасности у Клемента, Расс вернулся домой и признался матери в содеянном. Она поцеловала и простила его, а вот отец так и не простил, ведь Расс ослушался его воли. А когда Расс уехал в Аризону и на собственном опыте убедился, что способов и правда масса, то написал о своем открытии только деду.

Лагерь альтернативной службы располагался в национальном заповеднике неподалеку от Флагстаффа, на месте бывшего лагеря Гражданского корпуса охраны окружающей среды [47]. Лагерем ведал Американский комитет друзей на службе обществу [48], но добрую треть сотрудников составляли единоверцы Расса. Несколько месяцев он копал землю, красил столы для пикника, сажал деревья, и наконец директор лагеря спросил, умеет ли он печатать на машинке. Рассу было всего двадцать, но в лагере он был одним из старших, вдобавок отучился пять семестров в колледже. Директор, Джордж Джинчи, поставил для него в приемной своего кабинета ремингтон высотой в добрый фут, с пожелтевшими до оттенка заварного крема клавишами. Джинчи был квакером, родом из Пенсильвании, а еще он долго работал начальником отряда бойскаутов и тренером футбольной команды в колледже. В лагере был горнист, который утром играл подъем, а вечером отбой, повар, которого звали “интендантом”, и вот теперь появился адъютант – Расс. В военной службе Джинчи нравилось все, кроме необходимости убивать.

Однажды весной 1945 года утренняя заря осветила пыльный черный дряхлый пикап, припаркованный возле штаба. В пикапе, молчаливые и прямые, сидели четверо индейцев навахо в черных фетровых шляпах – они ждали у штаба с ночи. Это были старейшины из Туба-Сити, и они приехали к директору с просьбой. Джордж Джинчи поприветствовал их, повернулся к Рассу и, округлив глаза, попросил принести кофе. Вернувшись с кофейником, Расс обнаружил, что трое мужчин стоят у стены, скрестив руки, а четвертый изучает висящую в углу обрамленную топографическую карту; все четверо молчали.

Расс впервые видел индейцев, а житейского опыта у него было так немного, что он не сразу опознал в охватившем его чувстве любовь. Он решил, что растрогался, глядя в старческие лица навахо. Однако же если бы его попросили описать их вождя, у которого на шее, под курткой с овчинным воротником, окостеневшим от грязи, висел галстук-шнурок с бирюзовым зажимом, Расс назвал бы его “красивым”.

– Чем могу помочь, джентльмены? – неловко спросил Джинчи.

Один из индейцев пробормотал что-то на незнакомом языке. Вождь обратился к Джинчи:

– Что вы здесь делаете?

– Ну, у нас лагерь для тех, кто по религиозным соображениям отказался от военной службы.

– Да. Что вы делаете?

– Что именно? Всё понемногу. Облагораживаем лес.

Навахо, похоже, удивились. Усмехнулись, переглянулись. Вождь кивнул на сосны за окном и сказал:

– Это же просто лес.

– Край, от которого много пользы, – сказал Джинчи. – Кажется, это девиз Лесной службы. Тут вам и заготовка древесины, и охота, и рыбалка, и охрана водных ресурсов. Мы совершенствуем основание для этого всего. Я так думаю, у кого-то просто нашлись нужные знакомые в Вашингтоне.

Повисло молчание. Расс протянул чашку кофе вождю, у которого на большом пальце было широкое серебряное кольцо, и спросил, положить ли ему сахару.

– Да. Пять ложек.

Когда Расс вернулся из приемной, вождь объяснял Джинчи, чего хочет. Федеральное правительство через своих агентов довело навахо до нищеты, наложив строгие ограничения на поголовье скота, овец, лошадей, вдобавок в земельных спорах несправедливо вставало на сторону хопи. Теперь страна ведет войну, на которую навахо отправляют своих юношей, а дела в резервации плохи – плодородные почвы страдают от эрозии, оставшийся скот не может попасть на хорошие пастбища, поскольку те огорожены, для ремонта не хватает рук.

– Война всем в тягость, – согласился Джинчи.

– Вы федеральное правительство. У вас сильные мужчины, которые не воюют. Зачем помогать лесу, который не нуждается в помощи?

– Я сочувствую вам, но вообще-то мы не федеральное правительство.

– Пришлите нам пятьдесят человек. Вы будете их кормить, мы предоставим кров.

– Да, но… У нас тут свой распорядок, переклички и так далее. Если я отправлю людей в вашу резервацию, они убудут из моей резервации – понимаете, о чем я?

– Тогда приезжайте вместе. Перенесите лагерь. Тут для вас нет работы.

– На это у меня нет полномочий. Если я попрошу предоставить мне полномочия, власти вспомнят, что я здесь. Мне бы этого не хотелось.

– Они снова забудут, – ответил вождь.

С первых минут знакомства невольно полюбив навахо, Расс осознал, что они ничем не хуже белых, просто другие. Впоследствии он убедился: навахо прямо заявляют, чего хотят. Не говорят “пожалуйста”, не склоняются перед правилами и властью. Ограничения, очевидные белым, для навахо бессмыслица. Белые люди считают, что с навахо трудно общаться, поскольку эти индейцы досадно вспыльчивы и глупы, но в то утро их слова не показались Рассу глупыми. Сердце сжималось при мысли, что они несколько часов ехали из Туба-Сити и потом еще мерзли в пикапе, поскольку считали свою просьбу вполне разумной. Сердце сжималось при мысли, что они вернутся домой с пустыми руками и неизвестно в каком настроении. С обидой? Злостью на власти? Стыдом за свою наивность? Или в молчаливой растерянности? Рассу было тринадцать, когда Скиппер, его любимый пес с фермы, заболел – по словам матери, раком. Боли и слабость собаки скоро сделались нестерпимы до такой степени, что Расс попросил соседа пристрелить Скиппера и закопать. Труднее всего оказалось попрощаться со Скиппером: пес не понимал, что и почему делает с ним хозяин. Старейшины навахо – не бессловесная животина, и оттого их растерянность ранила его еще сильнее.

Когда сладкий кофе допили, Джинчи записал имена старейшин и предложил прислать им одежду и провиант. Вождя, которого звали Чарли Дьюроки, это предложение не тронуло, и он не поблагодарил Джинчи.

– Странный какой-то, – сказал Джинчи, когда они уехали.

– Но ведь они правы, – проговорил Расс. – Толку от нашей работы чуть.

– Это решили не мы. Ты же знаешь, мне нужно действовать осторожно. Рузвельт хотел, чтобы такими вот лагерями командовали военные.

– Мы должны служить, а не сколачивать столы для пикника.

– Я и служу: забочусь о том, чтобы вас не послали на войну. И если ради этого приходится сколачивать столы для пикника…

Расс попросил разрешения отвезти в Туба-Сити припасы.

– Мне показалось, их не очень-то заинтересовало наше предложение, – ответил Джинчи.

– Но они не отказались.

– У тебя доброе сердце.

– Как и у вас, сэр.

Наутро, погрузив в пикап муку, рис, фасоль, кое-какую одежду, оставшуюся от лагеря для безработных, Расс покатил на север, в Туба-Сити; за рулем сидел помощник интенданта. Наивное воображение Расса рисовало типи или бревенчатые дома на просторах Индианы, лошадей, привязанных к высоким деревьям, прозрачные ручьи, бегущие по мшистым камням; он и правда представлял себе мшистые камни. Он и вообразить не мог продуваемые всеми ветрами бесплодные земли, на которые они въехали после того, как пересекли шоссе 66. Пыль висела в воздухе, покрывала придорожные камни. Вдали мерцали безжизненные холмы. На выгоревшей равнине торчали хоганы, больше похожие на кучи мусора, чем на жилье. В поселениях были хижины из некрашеных серых бревен, руины без крыш, с пробоинами в стенах, повсюду, куда ни глянь, темнел засыпанный пеплом песок, замусоренный ржавыми жестянками и битой черепицей. Детишки помладше, круглолицые, черноволосые, робко махали пикапу. Прочие – старухи в гетрах под юбками, старики с впалым ртом, молодые женщины, судя по глазам, родившиеся несчастными – отводили взгляд.