Перекрестки - Франзен Джонатан. Страница 119

Выяснилось, что за добродушием Медведя скрывается непреклонная воля. Кокаином он приторговывал от случая к случаю, поскольку не всегда получалось раздобыть оптовую партию, и прочие его клиенты, пусть малочисленные и редкие, хранили ему верность. Перри как новичку полагалось всего полграмма. Он предложил надбавку, если ему продадут больше, но Медведь притворился, будто не слышит. Медведь действовал нерационально: для Перри было утомительно и небезопасно приходить к нему за наркотиками так часто, – но Перри, движимый рациональностью, решил выждать несколько недель, чтобы их отношения укрепились, и уж тогда предложил Медведю новую сделку.

Медведь присвистнул.

– Это ж дофига сколько.

– Я с готовностью заплачу авансом за хлопоты.

– Дело не в деньгах.

– Общаться с вами – одно удовольствие, но, на мой взгляд, лучше нам видеться реже. Вам так не кажется?

– Честно? Я думаю, ты употребишь все, что получишь, и вернешься через неделю.

– Неправда!

– Не нравится мне, к чему это все идет.

– Но… вот увидите… все… все хорошо. Просто дайте мне шанс.

Видимо, двадцать пятидесятидолларовых банкнот – хрустящие, только что со станка, такие приятные на ощупь – решили дело в пользу Перри. Медведь сердито взял деньги, вручил ему практически невесомый паек и отослал его прочь. В следующие две недели Перри нанес ему еще два визита, так и не исчерпав уплаченной тысячи долларов. Неужели правда настал вечер, когда он устремил всю мощь своего воображения на то, чтобы вызвать из небытия – сделать явью — порошок, существовавший так недавно и так бело, теперь же из-за предательской расточительности тела исчезнувший без следа? Потом настал еще один такой же вечер. И неужели настал день, когда Медведь открыл ему дверь и протянул лишь клочок бумаги?

– Его зовут Эдди. Заберешь у него то, за что заплатил.

– Можно войти?

– Нет. Извини. Ты славный парень, но лучше нам не встречаться.

Дверь закрылась. Перри залился слезами – по многим причинам, главная из которых, вероятно, заключалась в телесном изнеможении. Не тогда ли впервые явилась точка темной материи? Перри почувствовал, что любит Медведя больше всех на свете, пусть они и знакомы недолго. Утрата его расположения стала ударом столь сокрушительным, что Перри начисто позабыл о белом порошке. И лишь вернувшись домой, выговорившись и нарыдавшись, Перри вспомнил, что означают семь цифр на клочке бумаги. Мозг его взорвался, словно он разом вдохнул всю дозу.

Эдди ему не понравился, он не понравился Эдди. Первая их встреча напомнила Перри о Феликс-стрит, а единственная последующая сделка, более чем довершившая растрату средств, перечисленных ему Бекки, внушила Перри жгучую ненависть к Эдди, который, вне всяких сомнений, его обманул. И лишь позже он вспомнил, какую чертову прорву наркотика (даже если учесть, что его обманули) получил. Три плотно закрытых баночки из-под пленки – это уже что-то. Впредь ему никогда (или как минимум очень долго) не придется страдать из-за неимения.

Три баночки – замечательно, но насколько же лучше шесть баночек. Или двенадцать. Или двадцать четыре. Хватит ли множества из трех элементов белизны, чтобы успокоить его мятущийся разум? Темная точка, ментальная мушка, тут как тут. Перри уже не казалось, что потраченные деньги принесли двойную выгоду. Что потрачено, того не воротишь. В его сберегательной книжке, угрожающе-незащищенной от любопытных родительских глаз, значилась жалкая цифра 188,85, ^и даже гении не всесильны. Перри понятия не имел, как сто восемьдесят девять долларов можно быстро превратить в три с половиной тысячи…

Ларри храпел. Звук этот так гармонировал с платонической идеей храпа, что Перри подумал: наверное, Ларри притворяется. Но тот лежал смирно, а храп становился громче. Время от времени храп прерывался захлебывающимся вздохом, и Ларри шумно ворочался. Потом храп слабел: в его подлинности не оставалось сомнений. Перри отважился – главное начать, пощекотать нервы, – открыл баночку и запустил туда смоченный слюной палец. Постучал пальцем о кромку банки, очень осторожно, и сунул в рот. Снова окунул палец в банку, потом затолкнул его поглубже в ноздрю, достал и глубоко вдохнул, потом облизал палец дочиста и языком, как тряпкой, провел по деснам. Локальное онемение метонимически свидетельствовало о том, что нервная система в целом прекратила атаковать мозг. И хотя приход в последнее время бывал слабоват, по крайней мере, Перри примирился с собой. Он закрыл баночку и медленно сел на койке. Его ботинки стояли у двери, в носке одного из них были спрятаны деньги, он все идеально предусмотрел. Оглушающий стук его сердца наверняка оглушал и Ларри, иначе быть не могло: ведь это стук сердца самого Бога. Говорят, стук материнского сердца успокаивает младенца в утробе, так и Его космическое сердцебиение усыпляет всех Его детей до единого. О, как Он их любит! Сейчас Ему казалось, что усилием воли Он способен как спасти их, так и убить, до того громко стучало Его сердце под кокаином, пока Он медленно открывал дверь комнаты.

В темноте коридора светилась табличка “выход”. Из комнаты отдыха в дальнем конце слабо сочился флуоресцентный свет. Трудно вернуться к человеческой хронологии и разобрать, что говорят наручные часы, но Перри понял, что у него осталось тридцать пять минут. Он сунул деньги в карман, обулся и прокрался мимо комнат, захваченных “Перекрестками”. Из одной донесся приглушенный писк девичьих голосов: не спят, вот досада. Что с ними делать, он знал и без объяснений, поскольку, кажется, уже в следующее мгновение обнаружил себя в туалетной кабинке, где втягивал в носовые пазухи неряшливую горку порошка с основания большого пальца. Все это было очень любопытно. Как вышло, что всевидящее существо сидит на унитазе и недоумевает, как здесь оказалось? Окинув мысленным взором предшествующие моменты, он обнаружил помеху. Точка темной материи казалась больше, ее уже нельзя назвать мушкой, точнее было бы описать ее как тревожащую полупрозрачность, каплю с нечетко прорисованными границами. Он не в силах был уловить ее, чтобы рассмотреть хорошенько, однако ощущал ее вредоносную насыщенность знанием, противоречащим его опыту. Невероятно! Невероятно, что даже у Бога мушка в глазу! Бог очень-очень разгневался. И гнев Его, не имея иного выхода, принял форму трех больших доз, которые Он вдохнул одну за другой. Если буйная невоздержанность убьет Его тело, быть по сему.

Он вовремя спустил штаны. Тело не умерло, но извергло из себя кал, точно из перевернутого вулкана. В этой вони, посреди вспышек инородных огней и апокалиптического стука в груди, на него снизошло блаженно-рациональное озарение: вот что бывает, если злоупотреблять. Однако, если вдуматься, эта мысль неуместна. Злоупотребление раздробило его блестящую рациональность на множество осколков, в каждом из которых заключалось озарение, не связанное с другими, и в каждом на миг отражалась раскаленная, как звезда, белизна, пылающая в его желудке: он думал, его вырвет. Но вместо этого вновь испражнился, причем и то, и другое оказалось непредвиденным. Если где и таилось предвидение его в высшей степени неприятного туалетного отклонения, то в туманной капле темной материи, а никак не в уме.

Вытерев задницу в тесной туалетной кабинке навахо, в оковах спущенных штанов, растерявшийся из-за блеска тысяч осколков и удушающего прилива крови к сонной артерии, он не уследил за местонахождением банки. А вспомнив о ней, с уверенностью предположил, что наверняка закрыл ее крышкой и отставил в сторонку. Но нет. О нет, нет, нет, нет, нет. Он опрокинул ее на пол. Ее рассыпавшееся содержимое жадно впитывало струйку воды из подтекающего уплотнения унитаза. На полу образовалась жижица, и ему ничего не оставалось, как собрать ее пальцем обратно в банку, рискуя вымочить оставшийся порошок. Все вдруг утратило смысл. Воплощенное ясновидение, кравшееся по коридору, дабы исполнить свой гениальный замысел, теперь обрывками туалетной бумаги вытирало белесую алкалоидную размазню, зараженную фекалиями и, возможно, туберкулезными бактериями, унижая себя размышлениями, получится ли потом протереть этой же бумагой десны, не наглотавшись патогенов, и не лучше ли (хотя его по-прежнему подташнивало) вылизать пол, дабы не упустить ни миллиграмма.