Перекрестки - Франзен Джонатан. Страница 38

Изабелла придумала план, как заявить о себе в Голливуде, но для этого требовалась помощь ее кузена, лечащего врача Уильяма Пауэлла [20], и хотя подруга храбро предложила Мэрион участвовать, но, похоже, не обрадовалась, когда та решила поехать с нею. В Лос-Анджелесе, в отеле “Джерико”, куда они ретировались, обнаружив, что во все пристанища для начинающих актрис нужно записываться в очередь, Изабелла уже не смеялась каждой шутке Мэрион. И когда кузен-врач позвал ее на ланч, она решила, что лучше встретится с ним одна. Мэрион все поняла, добавила Изабеллу в список тех, кого нужно убить, и перебралась в женский пансион на Фигероа-стрит. Она сходила в несколько агентств, рекламу которых видела в газете, но таких, как она, там были миллионы. Мэрион истратила триста долларов, которые дал ей Рой Коллинз, раздраженно поклявшись не давать больше ни гроша, и устроилась секретаршей в канцелярию “Лернер моторе”, крупнейший магазин компании “Дженерал моторе” в Лос-Анджелесе. С первой зарплаты она купила пачку старых пьес по пять центов за штуку и читала их вслух у себя в комнате, пытаясь воскресить ощущение самонесвоякости, но для этого ей нужен был театр, а она понятия не имела, как туда попасть. Как Шерли это удалось? Быть может, в ней разглядели актрису, когда она стояла за прилавком парфюмерного магазина?

Ее первое одинокое Рождество оказалось не настолько плохим, насколько потом не казалось хорошим. Сослуживица из “Лернера” пригласила ее на ужин в кругу семьи, но Мэрион надоели чужие семейные праздники. Днем она доехала на трамвае до конечной в Санта-Монике и сидела в одиночестве на скамейке, одну за другой вынимала из пачки сигареты, писала в дневнике. Перечитала запись, сделанную годом ранее, когда Дик Стэблер подарил ей серебряную цепочку, а она ему томик Халиля Джебрана в кожаном переплете, и каждую ее минуту окрашивала тоска по прикосновениям Дика. В Санта-Монике стояла прекрасная погода, вдалеке, над зимней дымкой, плыли бесплотные заснеженные вершины. Казалось, ей более-менее удалось достичь равновесия. Восточный ветерок отгонял от берега густой туман, и под бесконечно повторявшийся плеск волн, размеренно, точно дыхание, набегавших на ровный просторный берег, медленно садившееся солнце уже не смущало ее напоминанием о том, что жизнь проходит. Ее внешнее спокойствие уравновесило гнет, томивший ее последнее время, – гнет одиночества и чего-то менее определимого, какого-то смутного страха. Она была достаточно интересна самой себе, чтобы сидеть в одиночестве, достаточно симпатична, чтобы притягивать взгляды проходивших мимо отцов семейств, достаточно стойка, чтобы никто подолгу ее не тревожил, и достаточно умна, чтобы понимать: никто не разглядит в ней актрису, пока она сидит здесь на скамейке, это всего лишь мечты. И когда наконец солнце утонуло в тумане, она дошла до первого открытого кафе и съела индейку с консервированной подливкой, картофельным пюре и кусочком клюквенного желе.

– Мэрион? – позвала София Серафимидес.

У Мэрион закололо бедро. Она привыкла, что иногда у нее затекают руки или ноги, но бедро у нее не немело с последней беременности. Она подозревала, что во всем виноват лишний вес.

– Боюсь, у нас почти не осталось времени, – сказала София.

Мэрион поерзала, чтобы кровь прилила к бедру, и открыла глаза. За окном снег падал на рельсы. Сквозь полуопущенные жалюзи казалось, будто снежинки летят быстрее, чем на самом деле.

– Мне хотелось бы знать, почему вы молчали, – продолжала София. – Если вы готовы об этом поговорить, можем продлить сеанс. Несколько пациентов отменили визиты, так что вы у меня сегодня последняя.

– У меня с собой только двадцать долларов.

– Что ж, – София приветливо улыбнулась. – Если хотите, считайте это рождественским подарком.

Мэрион поежилась.

– Мне кажется, этот праздник вызывает у вас определенные воспоминания, – предположила София. – Вы расскажете какие?

Мэрион снова закрыла глаза. Рождество, которое она провела в одиночестве в Санта-Монике, похоже, было последним днем, когда она чувствовала гармонию с внешним миром. В первые недели 1940 года буря за бурей обрушивала дожди на побережье Южной Калифорнии. В тот вечер, когда Мэрион задержалась на работе, чтобы напечатать документы по невообразимой сделке, которую заключил Брэдли Грант, улицы маслянисто чернели от ливня. Глубоко за полночь косой дождь хлестал в окно ее комнатушки в пансионе, когда Мэрион записала в дневнике: “Случилось нечто ужасное, я не знаю, как быть. Это не должно повториться”.

Брэдли Грант был лучшим продавцом в “Лернере”. И хотя Мэрион была одинока, она привыкла в обеденный перерыв есть свой сэндвич в пустом кабинете в отделе запчастей. Там, по крайней мере, никто не отвлекал ее от книги, пока к ней не повадился врываться Брэдли Грант. Он был старше ее на пятнадцать лет, худощавый, точно подросток; трудно сказать, был ли он миловиден: скорее походил на героя мультфильма – слишком уж подвижным было его лицо и особенно большой рот. Заметив у Мэрион томик новелл Мопассана, Брэдли вторгся в ее обеденное святилище, чтобы поговорить о Мопассане. Он обожал читать, по образованию был филолог. Мэрион поразило, что Брэдли настолько увлечен собой и его настолько переполняют слова, что приходится искать им место даже в отделе запчастей, но однажды он принес ей из дому “Памяти Каталонии” английского писателя Джорджа Оруэлла. Брэдли тревожился из-за подъема фашизма в Европе, о котором Мэрион почти ничего не знала. Она послушно прочитала Оруэлла и начала обращать внимание на первые страницы газет, чтобы не показаться Брэдли полной невеждой. Однажды он заметил, что такой умнице и красавице, как Мэрион, место в приемной, и на следующий же день ее перевели в приемную. Рядовые продавцы “Лернера” трудились до седьмого пота, в полдень меняли нательное белье и каждую пятницу со страхом ждали увольнения, Брэдли Грантом же дорожили настолько, что ценнее его был только сам Гарри Лернер, хозяин магазина. Получив повышение, в обеденный перерыв Мэрион по-прежнему уходила с сэндвичем в пустой кабинет. Вряд ли кто разглядит будущую актрису в секретарше, которая печатает в приемной и приносит папки с документами.

Когда Мэрион только-только появилась на свет, важным для нее был один-единственный день в календаре, день ее рождения, но с течением жизни появлялись другие даты, отмеченные восторгом или скверной, день, когда покончил с собой отец, день, когда она вышла замуж, дни, когда родились ее дети, так что в конце концов календарь пестрел важными датами. Вечером двадцать четвертого декабря перед самым закрытием в их магазин вошел молодой человек в насквозь промокшей фетровой шляпе. К нему бочком подошел рядовой продавец, но молодой человек лишь отмахнулся от него. В “Лернере” всех, кто заходил к ним щегольнуть познаниями в автомобилях, выслушать лесть продавцов или просто погреться, не собираясь ничего покупать, звали Джейками Барнсами [21]. Брэдли Грант, который выдумал это прозвище и за сегодня уже продал три машины, подошел к столу Мэрион с яблоком в руке и, не торопясь, съел его, поглядывая на юного Джейка Барнса. “Красивые у него ботинки. – Брэдли бросил огрызок в ее мусорную корзину. – Тебе никуда не надо?” Мэрион никогда никуда не было надо. В следующий миг Брэдли подошел к Джейку Барнсу и, взяв его за плечо, усадил в новехонький “бьюик сенчури”. Мэрион наблюдала, как на лице Брэдли, точно в мультфильме, сменяют друг друга гримасы удивления, безразличия, участия, строгости. Плавной походкой, которая позволяла спешить и при этом создавала впечатление, будто он никуда не спешит, Брэдли вернулся к столу Мэрион, велел не закрывать магазин и не отпускать управляющего.

– Мы с Джейком пока сбегаем за деньгами, – с этими словами он так же плавно отошел прочь.

Через час Брэдли и юный покупатель вернулись, Мэрион печатала документы.

– Ну как, правда просто? – ликующе произнес Брэдли, когда покупатель ушел, и постучал кулаком о кулак, точно собирался бросить игральные кости. – На что поспорим, что я сегодня продам еще одну машину? – Его энергичность напомнила Мэрион, каким был до краха отец. Они остались одни в магазине, и без разрешения управляющего Брэдли не мог ничего продать. – Получишь бифштекс на косточке, – продолжал он. – Ну как, на что спорим?