Перекрестки - Франзен Джонатан. Страница 39

Не успела она ответить, как он схватил зонт и выбежал из магазина. Мэрион вышла покурить и видела, как Брэдли тормозит машины на углу Хоуп и Пико, видела, как водители опускают стекла, видела, как он указывает на их автомобили и на магазин. Это было безумие, она не понимала, ради кого он старается, ради нее или ради себя, но, наблюдая за ним, чуяла смутный страх. Впоследствии, в Аризоне, она пришла к мысли, что Брэдли с зонтом под дождем был предвестьем сущего зла. Тем, кто не относится к рьяным католикам, невдомек, что Сатана вовсе не обаятельный образованный искуситель и не забавный краснолицый демон с вилами. Сатана – беспредельная боль, уничтожающая разум.

– Этот джентльмен разумно рассудил, что больше не хочет ездить на “понтиаке”. – Брэдли ввел в магазин лысого толстяка, от которого пахло выпивкой. Не прошло и получаса, как он нашел покупателя, но косой дождь и брызги из-под колес вымочили его до нитки. Брэдли попросил Мэрион сделать джентльмену кофе, пока он сам (тут он подмигнул ей) побеседует с управляющим, потом попросил у нее ключи от красного двухместного “олдсмобиля” тридцать пятого года, на который джентльмен пожелал обменять с доплатой свой “понтиак”. Джентльмен, добавил Брэдли, расплатится именным чеком. Мужчины удалились на заднюю парковку, где стоял красный “олдсмобиль”. Мэрион, пожалуй, ушла бы, оставив Брэдли с покупателем, если бы Рой Коллинз не приохотил ее нарушать правила. И когда лопух на “олдсмобиле” уехал, Брэдли достал плоскую бутылку с пинтой виски и две чистые кофейные чашки. Усевшись в кресло возле стола Брэдли, нагретое жирной задницей лопуха, Мэрион заметила небольшой снимок из фотоателье – Брэдли, его жена и двое детей. Интересно, подумала Мэрион, купит ли он обещанный бифштекс или уже забыл. Она закурила очередную сигарету, отпила виски.

– Надеюсь, чек не окажется недействительным.

– Не окажется, – ответил Брэдли, – а если и окажется, я возмещу убыток. Все равно мы останемся в барыше.

– Его машина стоила больше?

– Ей всего год! Можно было бы предложить ему обменять ее без доплаты, но тогда он подумал бы: “Так, минутку…” Я назвал наобум цифру и позволил ему сторговаться за полцены.

– Так нечестно, – сказала Мэрион.

– Ничего подобного. Иметь дорогую машину приятно еще и тем, что ты знаешь: тебе это по карману.

– То есть ты сделал ему одолжение.

– Это же психология. Вся наша работа – чистая психология. Моя беда в том, что я чертовски хорошо справляюсь. Видела, как я на улице? Ты когда-нибудь видела подобное?

Она покачала головой, сделала глоток виски.

– Это своего рода мания, – продолжал Брэдли. – Я влип и не могу выбраться, потому что чертовски хорошо справляюсь. Люди понимают, что их облапошили, и все равно поддаются. Приходят сюда, торжественно поклявшись себе, что будут стоять насмерть и торговаться до последнего. Но они-то покупают машину раз в год, если не в десять лет, или вообще еще ни разу не покупали, а я торгую машинами изо дня в день. У них просто нет шансов! Они уступают мне, а дома врут женам. Мол, выгодная покупка. У нас на парковке одна-единственная красная машина, этот лопух купил ее, потому что она красная и потому что, черт побери, второй такой нет, и что же мы сделаем завтра утром? Пригоним туда еще одну красную машину. Клянусь, эта работа губит мою душу.

Мэрион поставила чашку на его стол, решив, что больше пить не будет. Она подумывала, не напомнить ли ему о бифштексе или пойти домой и лечь спать голодной, но из Брэдли потоком лились слова. Он говорил, что в колледже, в Мичигане, писал пьесы, публиковал стихи в студенческом журнале, потом перебрался в Лос-Анджелес, надеялся стать киносценаристом. Тогда его душа была жива, но потом он встретил девушку, у которой были другие мечты, и пошло-поехало: теперь он обычный представитель треклятого среднего класса и зарабатывает на жизнь тем, что облапошивает людей. Ночью к нему приходят идеи, замыслы сценариев – например, во время гражданской войны в Испании дочь тамошнего гитлеровского посла тайно влюбляется в разведчика-республиканца, его жена и дети в заложниках у фашистов, он просит дочь посла помочь им бежать из Испании, а она не знает, то ли он правда ее любит, то ли использует, чтобы спасти жизнь близким, – у Брэдли миллион идей, но когда над ними работать? В конце дня его душа уже ничего не чувствует. Единственная оставшаяся в нем крупица порядочности, единственное, из-за чего он не считает себя худшим человеком на свете, – любовь к сыновьям. Да, они обуза, да, из-за них утекают его творческие силы, но ответственность – единственное, что уберегает его от вечных мук. Понимает ли Мэрион, что он говорит? Он не пожертвует детьми. Он не пожертвует браком. Он никогда не уйдет от Изабеллы.

Страх Мэрион усилился.

– Твою жену зовут Изабелла?

Женщина с фотокарточки действительно походила на Изабеллу Уошберн. Правда, старше и толще, но такие же светлые волосы и остренький носик. Мэрион посмотрела на фотографию, Брэдли встал, обошел вокруг стола, присел перед нею.

– Сколько же души в твоих глазах, – произнес он. – Твоя душа такая живая, я вижу тебя, и мне кажется, я умираю. Я… Боже! Ты понимаешь ли, сколько в тебе души? Я смотрю на тебя и думаю, что умру, если ты не будешь моею, но я понимаю, что ты не можешь быть моею… потому что… или если. Потому что. Если. Ты понимаешь, что я говорю?

Страх ее было не заглушить никаким виски, но она допила оставшееся в чашке. С улицы их было не видно: стоящие в магазине блестящие образцы загораживали обзор, однако с определенного ракурса в свете магазинных огней прохожие могли заметить сидящего у ее ног Брэдли.

– Скажи что-нибудь, – прошептал он. – Хоть что-нибудь.

– По-моему, мне пора домой.

– Хорошо.

– И еще я, пожалуй, поищу другую работу.

– Боже, нет. Мэрион. Я умру, если больше не увижу твоего лица. Пожалуйста, не надо. Клянусь, что не стану тебе докучать.

Даже странно, что мужчина, сидящий у ее ног, так о ней думает. Брэдли, конечно, обаятелен, но, в конце концов, даже если сделать скидку на то, что он женат, он же всего-навсего продавец автомобилей. Мэрион выдержала приступ страха, не утратив здравого смысла. Она хотела было встать, но Брэдли поймал ее за руку и усадил обратно.

– Я написал о тебе кое-что, – сказал он. – Можно я прочитаю тебе, что написал?

И, приняв ее молчание за знак согласия, прочел стихотворение.

– Чьи стихи? – спросила она.

– Мои.

– Твои?

– Первое стихотворение, которое я написал бог знает с каких пор.

– Ты написал обо мне?

– Да.

– Прочти еще раз.

Он прочел еще раз, с застенчивой искренностью, которая его определенно красила. Мэрион запоздало почувствовала виски, ей казалось, будто открылись какие-то шлюзы. Пол кренился, а значит, машины в зале явно стояли на ручниках. Несмотря на то что на ее глазах Брэдли дважды за три часа убедил незнакомца, что тот хочет, чего ему не следовало бы хотеть, Мэрион подумала: вдруг у Брэдли и вправду литературный дар? Предмет его стихотворения уникален, незаменим. Она чувствовала, что в ней и правда горит огонь, клубится тьма и ум ее безбрежен, вдобавок Брэдли ухитрился подобрать рифму к ее имени.

– Еще, – попросила она.

Мэрион надеялась, что с третьего раза уж точно определит, есть ли у него талант или нет. Но так ничего и не поняла, поскольку услышала лишь, что он написал стихотворение о ней. Она откинулась на спинку кресла, позволила виски смежить ей глаза. “Огооо”, – протянула она. Внутренний ее рычажок был выключен – иными словами, ей было все равно. Отец с цепью на шее, мертвый на дне залива. Сестра, которую не догнать, как ни беги. Мэрион все равно.