Перекрестки - Франзен Джонатан. Страница 63

Он написал матери короткую записку в блокноте у телефона и пошел за Джадсоном.

– Пора прогуляться под снежком.

– Я думал, мы дождемся маму с папой.

– Нет, дружище, мы пойдем вдвоем. Сегодня мы за всех Хильдебрандтов.

Одна из незначительных загадок взрослой жизни заключалась в том, что родители Перри называли галоши резинками. Даже Бекки, сосуд невинности, не раз на его памяти давила смешок, услыхав это слово. Родители, несомненно, знали другое значение и все равно с обескураживающим отсутствием смущения именовали галоши так: “Не забудь надеть резинки”. Джадсоновы резинки не вызывали у Перри стыда, а вот своих он стеснялся. Ансель Родер и его обеспеченные дружки в метель ходили в горных ботинках.

Когда Перри с Джадсоном в резинках вышли из дома, еще сильно мело. Джадсон убежал вперед, взрывал ногами пласты и комья снега, радовался снегопаду, совершенно позабыв о том, что ему не дали доиграть в “Стратего”. Глядя, как он падает и снова встает, Перри жалел, что вырос и теперь ему больно падать. Он уже и не помнил, каково это, когда земля так безопасно близка. И почему ему так не терпелось вырасти? Казалось, он никогда не ощущал прелести детства. Наблюдая, как резвится младший брат, Перри чувствовал, как портится настроение, сильнее, чем когда он отправился по магазинам, но и не так мучительно, поскольку сейчас уныние было вызвано ощущением метемпсихоза. Он яснее прежнего ощутил, что катится по наклонной, что ум его безнадежно испорчен, но на этот раз почти не расстроился, поскольку узы братской любви соединяли его душу с душой Джадсона, следовательно, их души в каком-то смысле равноценны, а Джадсон благословенное дитя, он, считай, родился в рубашке, и все у него всегда будет в порядке – в отличие от Перри.

На переднем крыльце Лучшего дома, меж рядами кустов, украшенных гирляндами, тусклыми из-за снега, Перри наклонился, отряхнул куртку Джадсона, помог расстегнуть галоши: застежки обледенели и не поддавались.

– Я все-таки не понимаю, зачем мы здесь.

– Потому что папа застрял в городе, а мама ушла в самоволку.

– Что такое самоволка?

Перри позвонил в дверь.

– Самовольная отлучка. Папа сказал, нужно, чтобы кто-то из семьи пришел сюда. Методом исключения остаемся лишь мы с тобой.

Дверь отворила толстенная белая крольчиха, миссис Хефле, в красном переднике с вышитым остролистом. Перри быстро и убедительно объяснил, почему они с Джадсоном пришли, но миссис Хефле, судя по всему, соображала туговато.

– Родители знают, что вы тут?

– Их задержали неотложные дела. Я оставил им записку.

Она оглянулась через плечо.

– Дуайт!

В дверях показался преподобный Хефле.

– Перри! Джадсон! Какой приятный сюрприз.

Он пригласил их войти, взял у них куртки. В доме было жарко и душно: исправное отопление – привилегия старшего священства. В гостиной, повинуясь непонятным социальным требованиям взрослой жизни, толпились священнослужители с женами и явно наслаждались происходящим. Преподобный Хефле отвел Хильдебрандтов в столовую, где едко пахло сухим спиртом, горящим в жестянках под крытым медью противнем шведских тефтелей, подносом с картофелем в сливочно-луковом соусе и котелком, от которого исходили явные пары спиртного: внутри плавал бланшированный миндаль и разбухший изюм. Сквозь открытую дверь кухни Перри заметил на столе бутыли с вином и водку.

– Берите тарелки, накладывайте, – предложил преподобный Хефле. – Предки Дорис родом из Швеции, и она готовит отменные тефтели, да не забудьте подливу. Это блюдо из картошки называется “искушение Янсона”. Без густых сливок шведам Рождество не Рождество.

Джадсон вежливо отказался, хотя наверняка умирал от голода.

– Не стесняйся, дружок. Тут без юного аппетита не обойтись. Если захотите пообщаться со сверстниками, наши внучки внизу.

Перри вспомнил жуткий цокольный этаж Сраного дома и представил себе одетых в лохмотья внучек, прикованных цепями к грязной стене подвала. Да, мы держим их в подвале…

– А там что? – он указал на котелок.

– Это скандинавский рождественский напиток для взрослых. Называется глёг.

Оставшись вдвоем с Джадсоном, который проявил свойственную ему умеренность – положил на тарелку всего три тефтельки, ложку картофеля, горку сырой моркови и цветков брокколи, взял из трехъярусной вазы два шарика в сахарной пудре, сухих даже на вид, – Перри подивился невероятной насыщенности паров спиртного, исходящих от котелка. Точно сунул нос в бутылку с медицинским спиртом. Он лишь сейчас осознал двусмысленность своего зарока: некоторые сценарии не вязались с его условиями. А именно: должен ли Перри отказаться от алкоголя? Быть может, кружечка глёга (на пустой желудок, чтобы пуще разобрало) позволительна в такой вечер, когда у него нет иного противоядия от падения духа? Неверной рукой, чуть расплескав, Перри налил винноцветную жидкость в керамическую кружку и оглянулся. Никто на него не смотрел.

Перри шмыгнул в коридор и с шумом глотнул напитка, вкуснее которого не пробовал. Глёг отдавал гвоздикой, корицей, в нем было много водки. Сахар перебивал привычно-тошнотворную желудочную кислоту вина. К лицу его мигом прилил жар.

– Куда мне идти? – В руках у Джадсона была тарелка и вилка.

В конце коридора обнаружилась лестница, ведущая вниз, в настоящую комнату отдыха, устланную ворсистым ковром, отделанную панелями из сучковатой сосны; почти всю комнату занимал бильярдный стол. На ковре возле пустого, но рабочего камина играли в кости две девочки моложе Перри, но старше Джадсона. Перри в детстве, спрашивая незнакомок, можно ли с ними поиграть, каждый раз цепенел от смущения. И удивился, как непринужденно Джадсон присел рядом с девочками и познакомился с ними. Джадсон поистине благословенное дитя, уверенное по праву, что обязательно понравится чужим.

Или же чары игры оказались настолько сильны, что рассеяли его застенчивость.

Перри не помнил, как выпил глёг, но кружка его опустела. Он сжевал две волглые изюмины с донышка, добыв драгоценную жидкость. Тонкая кромка пряного осадка отметила уровень его катастрофически скромной первой порции, и, поднимаясь из подвала, Перри осознал, что, не выпив целую кружку, которую допускала лакуна в его зароке, просто обязан налить добавки. Лицо его пылало, но он еще толком не опьянел.

У столов с едой и напитками накладывали себе печенье двое мужчин в мешковатых свитерах и черных брюках священников. Перри бочком приблизился к ним и принялся выжидать. Но налить глёгу не успел: на него налетела миссис Хефле.

– Ты пробовал тефтели?

Перри прижал кружку к бедру, чтобы миссис Хефле не заметила, и ответил выражением, позаимствованным у ее мужа:

– Пока не нагулял аппетит.

Миссис Хефле без спроса, точно он ребенок или собака, наполнила его тарелку. Грузная, докучливая, похожая на крольчиху: никудышная реклама шведским традициям. Она положила ему столько тефтелей и “Искушения”, что опьянение грозило не наступить вовсе, и Перри ничего не оставалось, кроме как взять тарелку. Миссис Хефле докучливой рукой направила его прочь от парящего котелка.

– Твои ровесники в зимнем саду, – сказала она.

Он направился прочь, она следом, дабы убедиться, что он послушен ее покровительственным распоряжениям. Равнодушный к ровесникам в зимнем саду, Перри пробрался через гостиную к книжному шкафу, поставил тарелку на приставной столик, выбрал случайный том и притворился, будто увлекся чтением. Миссис Хефле разговорилась с гостями, но поглядывала на него. Ее бдительность напомнила ему кое-кого из учителей Лифтона, очевидно не ведавших иных удовольствий, кроме садистского наслаждения лишать удовольствия молодежь.

Наконец в дверь позвонили. Миссис Хефле пошла открывать, Перри устремился в столовую. У вазы с печеньем стояли две седовласые дамы, но он не знал их, не имел с ними никаких отношений, а потому беспардонно наполнил кружку глётом, над которым клубился пар. Заслышав голос миссис Хефле, возвращающейся из гардеробной, ретировался через кухню, оттуда на лестницу в подвал и присел на ступеньку. Внизу гремели в стаканчике игральные кости, журчал голос Джадсона.