Петербургские трущобы. Том 1 - Крестовский Всеволод Владимирович. Страница 105

Пошли. А настоятель любил, чтобы ему на сон грядущий сказки сказывали, и об ту самую пору, как притти дяде с Тараской к келье настоятельской, из оныей монах-сказочник выходит. Дядя с племянником и шасть туда украдучись. Настоятель совсем уж засыпает, а Тараска и хлоп его ладонью по плечу:

– Ну, так слышь, отец святой, – говорит ему, – жили-были дядя с племянником и задумали монастырь, обитель честную обокрасть. Выкрали между продчиим и шубу настоятельскую. Пошел из-за шубы спор, кому то-ись владать ею. Один говорит: «Моя, потому – крал», а другой: «Моя, потому – принимал». Ну, так слышь, отец святой! ты чу, как думаешь, по правде божеской, по закону, кому краденой шубой владеть?

– Кто крал, тот и владай, – мычит во снях настоятель.

Как порешил он, так дядя жох с Тараской по этому расчету и поделились честно.

Пошел Тараска к прежнему своему господину. Не по скусу тому этот гость, и зовет он к своей милости Тараску.

– Ну, что, Тараска, хорошо ль теперь умеешь воровать?

– Хорошо ли, худо ли – не хвалюсь, а только не клади плохо.

– А что я велю тебе украсть, ты украдешь ли?

– С нашим удовольстием, охулки на руку не положим.

– Ну, хорошо. Украдешь – твоя фортуна, не украдешь – в солдаты сдам. Видишь, вон поп корову ведет? Выкради ты мне корову, чтобы поповские глаза того не видели.

– Можно, – говорит Тараска, – только дайте мне пару маленьких сапожков.

Дали ему, и пошел Тараска. Вот, поп ведет корову по дороге, а вор пробежал пролеском и, не доходя попа сажен пятьдесят, выбросил сапожок на дорожку. Поднял его поп.

– Ой, кабы парочка – так моему поповскому сыну годилось бы, а как один, так пусть его тут и остается.

А Тараска, следом за ним, поднял сапожок с дороги и побег вперед пролеском. Забежал вперед и, не доходя попа сажен пятьдесят, выбросил сапожок на дорожку. Поднял его поп.

– Экой дурень, не подобрал давишнего! Вот и была бы пара! Ну, да я его найду!

И, за словом, привязал корову к дереву, а сам побег взад по дороге. Тараска, тем часом, веревку пополам, корову за рога и привел на господский двор.

– Ну, молодец, Тараска, – говорит барин, – на тебе отпускную, ступай, воруй себе на волю.

Так вот Тараска оттоле и благодушествует.

– Важная сказка! – одобряют арестанты. – Только эта уж больно занятная: никак не заснешь с нею, а ты смурлычь другую, про Ваньку-горюна; по крайности, поучительная, ну, и… сон поскорее одолеет.

Кузьма Облаков снова встряхнулся, снова откашлялся, вздохнул и начал.

VI

ВАНЬКА-ГОРЮН, ГОРЕ-ГОРЬКАЯ ГОЛОВА

В некотором огромном и могучием царстве жил парешок-мужичок. А жил он уж более ста лет назад. И был он бобыль, такой бедный, такой бедный, каких и теперь очень много. И звали его Ванькой-горюном и горе-горькой головой, а хозяйства у него – всего-навсего – одна лошаденка да одна тележонка. Промышлял он извозом, жимши близко города, из коива купцы ездили по базарам в разные села торговать. Возил Ванька-горюн одного скареда седого и знал, что у него казна куды богатая водилась! И казну ту скаред всегда при себе, на теле содержал.

Любил Ванька-горюн одну девку на селе, а она ему: «Не пойду замуж за бедного, пойду за богачея. Накопи казны, да добра всякого, тогда и повенчаемся».

Повез однажды горюн своего скареда на ярмонку. Дорога шла лесом – верст с десяток, если не боле. И вдруг пришла ему благая фантазия – убить старика. Дрожь берет Ваньку – страшно. А дьявол шепчет в левое ухо: «Убей да убей – у него казна богатая; а и Парашка – девка красивая». Призадумался Ванька. «Что ж, – думает, ведь скаред куды стар да древен, скоро помрет – на что ему деньги? а я человек молодой, мне они попригоднее будут». А дух добра, ангел божий, шепчет в правое ухо: «Грех, Ванька-горюн, великий грех! человекоубицей наречешься! Анафема – проклятье тебе будет и от людей и от бога!» А дьявол-то шепчет: «Убей да убей, ты парень молодой, жизнь-то еще большая, грех замолить успеешь, в монахи на старости можешь пойти! А от людей – бедности не ждать почета; любовь – и та за бедность не любит!» – «И то правда!» – думает Ванька. Соскочил он с облучка, ровно бы в облегченье лошадке, и идет себе сзади телеги, кнутом цветы лазоревы постегивает. А старик сидят да дремлет. «Валяй! – подтолкнул дьявол, – не то проснется сейчас!» Скочил Ванька на задок и набросил петлю старику на шею. На темную пошел, значит. А петля из кнута у него приготовлена была. Лес зашумел, старик захрапел, а воронье-то, воронье-то закаркало – сила! не приведи ты, господи, страсть какая! Тут зараз к старику и курносая [281] подкатила. Схватил Ванька теплый труп, бросил его на дорогу и два раза нарочито переехал телегой поперек старика. Потом обратно вскинул его на телегу и ну шарить под сибиркой да под сорочкой! Нащупал гайтан [282], на гайтане крест крещеный да шмель золоченый висит. Его-то Ваньке и надо! Оборвал этта гайтанчик-то, да как развернул – батюшки-светы! – радужные, пестрые красные, синие, золото чистое, серебро звонкое – так все это и посыпалось на шмеля!

Дрожит, трясется убийца проклятый, а везет свою жертву в город. Объявил. «Уснул, – говорит, – дорогой, да и упал с передка под колеса». Глянул на Ваньку исправник и позвал в кабинет свой. Не много и не мало они там поговоримши, выходят оттудова вместе. «Поезжай себе, мужичок, с богом домой, – говорит исправник, – а дня через два я тебе вызов дам». Только призывал ли его либо нет – и по сей день неизвестно.

Зажил Ванька на славу. Праздник был на Ванькином селе, девки хороводы водили. Гуляет и Ванька-горюн; сам гуляет, а сам Параньке на ухо шепчет: «Приходи ужотко на задворки, к старому дубу». – «Приду, беспременно».

Вот стала, этто, теметь. Устали парни, уморились девки, – разошлись себе, кто по домам, кто по кабакам, а кто и по горохам да по старым овинам…

Стоит древний дуб, словно великан какой, стоит да сучьями по ветру качает – ни дать ни взять как будто руками сам с собой о чем рассуждает.

А под дубом – Иван-горюн, горе-горькая голова, с Параней распрескрасной.

– Пойдешь, что ли, за меня?

– Не пойду я, девка, за бедного, пойду за богачея. Накопи казны да добра всякого, тогда и повенчаемся.

И показал ей тут Ванька-горюн казну свою богатую, преступлением добытую. Пристала: «Скажи, душа, не утай, откуда взял экую кучу?» Крепился Ванька, крепко крепился, – однако облапила девка, лаской всю правду подноготную выведала. А выведамши, сама говорит Ивану:

– Потоль не пойду за тебя, поколь на могилу купца не сходишь и всю ночь до зари не промолишься, и тем прощения себе от бога и от убиенного выпросишь.

Согласился горюн, горе-горькая голова, и пошел в город на кладбище. Ночь – ни зги божьей не видать. Спотыкнулся об могилу об свежую. В могиле – жертва, над жертвою – крест нов тесов деревянный поставлен. Дрожь проняла убийцу окаянного. С трепетом стал Иван на коленки и молится. Сам молится, а сам шепчет:

– Прости ты меня, жертва бедная, кровь неповинная, что я тебя убительски убил!

Как сказал он это – земляной бугор на могиле оселся.

– Отпусти ты мне грех анафемский! Я затем к тебе пришел помолиться, чтобы душу свою облегчить. Прости ты меня, жертва, потому и убийце даже зла за гробом не помнят.

Как сказал он это – черкнула по небу молнья, грянул гром, и крест на могиле качнулся.

Не земля стоном стонет, не ветер воем воет – то гудит из могилы голос:

«Кровь за кровь, голову за голову! Через пятьдесят лет ты будешь наказан, со всем родом и потомством твоим!»

И тут сделалось землетрясение. Горемыка ничком лежит на могиле без всякого чувствия, а как пришел в себя – утро красное настало. И пошла горе-горькая голова домой, а что головушка думала, то знает только мысль тайная.