Петербургские трущобы. Том 1 - Крестовский Всеволод Владимирович. Страница 87

Маша, никак не ждавшая такого приема, быстро отшагнула от него в сторону и смерила старца холодным и строгим взглядом.

Несколько дам, сгруппировавшихся на другом конце террасы, при виде этого маневра разразились бесцеремонно громким хохотом.

Маша вспыхнула: она не могла понять – над нею или над старцем захохотали они.

– Ох, какая гордая «мадам»! – запахнулся тот в свое богатое меховое пальто, отходя от Маши и направляясь на противоположный конец, к хохотавшей группе. – Вы, птички, будете подобрее ее, вы поцелуете старичка? а? не правда ли?

– Поцелуем, дединька! поцелуем! – защебетали птички.

– Я знал, что не откажетесь!.. Вы ведь любите старикашек…

– Какой вы старикашка, дединька?.. Что это, душка, вы на себя сочиняете? Вы еще совсем молодой – вам все девицы скажут! Вы еще лучше иного молодого будете… Те – мальчишки, а вы – мужчина хоть куда!

– Хе, хе?.. Н-да!.. Мы еще постоим за себя… постоим… Ну, кто же хочет целовать меня?

– Я!.. я!.. я, дединька!.. Я!.. – завизжали все они в один голос, и дединька стал во порядку подходить к каждой из них и со всеми перецеловался в губы.

– Спасибо, девочки, спасибо… merci, наградили, не обидели старичка! – говорил он расслабленным голосом, совсем размякнув, как булка в чаю, от этих молодых поцелуев.

– Мы ведь, дединька, добрые, мы не гордые, мы не такие дикие – не то что другие, – затараторила одна из птичек этой группы.

– Чтой-то, девицы, нынче иные какие недотроги становятся, просто ужасти! Не прикоснися к ним…

– Ну, ну, ну, полно, полно… – уговаривал дединька, по незлопамятности своей уже позабывший «обиду» Маши, будучи вполне вознагражден за нее ее антагонистками.

– Да нет, право, дединька, – перебила его шпилька, – мы уж и то сидим себе да думаем: зачем это к нам, к театральным, вдруг посторонние лезут?

– Ну, кто же, кто же посторонний?.. разве я посторонний?

– Да мы, душка, не про вас; вы – наш совсем, с нами в колыбельку, с нами и в могилку, вы – наш родной, дединька, а вот другие…

– Да кто же другие?.. Все ведь свои, кажись…

– Нет, уж есть; мы знаем, кто!.. И зачем это?.. Мало им, что ли, содержанок-то по городу? и знакомились бы себе!..

Взрыв бурака, возвестившего начало фейерверка, прервал этот разговор, наполнив всю террасу визгом и писком неимоверным. Все общество из комнат повалило сюда. Маша увидела наконец Шадурского и бросилась к нему. Он стоял рядом с двумя фраками и весело разговаривал с ними.

– Князь, сделайте честь, представьте нас, – заговорили фраки, как только она приблизилась. Шадурский назвал того и другого, прибавя, что оба – его хорошие приятели.

Маша мельком взглянула на них и узнала в обоих тех самых вполне приличных молодых людей, которые так нахально лорнировали ее однажды на улице и выражали весьма нелестное для нее мнение как о «содержанке» Шадурского. В ней закипела наконец какая-то нервическая злость, которая так и подмывала ее высказаться.

– Я вас несколько помню, господа, – начала она дрожащим от волнения голосом, – вы как-то раз очень много оглядывали меня на улице… Помните, князь, я вам тогда еще говорила… Я никак не ожидала, что вы – приятели его.

– Tais-toi prist [250], – осторожно дернул он ее за руку, с шепотом наклонясь к самому уху, а у самого все лицо передернуло от сильного неудовольствия.

Приятели ухмыльнулись, переглянулись и, как ни в чем не бывало, продолжали прежний веселый разговор с князем Шадурским, который, по-видимому, стал еще любезнее к своим собеседникам, желая сгладить впечатление Машиных слов: оба были сыновья весьма важных и чиновных сановников.

За прудом, на поляне, загорелся фейерверк, приковав к себе общее внимание и взоры.

Маша снова осталась одна.

Сердце ее тоскливо щемило, грудь подымалась от волнения. Она слышала весь разговор птичек и особенно колкие замечания шпильки, которые вполне приняла на свой счет, – да к тому же еще дединька со своими мягкими губами, наконец, поведение Шадурского с двумя его приятелями после ее слов – все это произвело на нее слишком тяжелое, грустное впечатление. Она готова была заплакать. Внутренняя дрожь взбудораженных нервов так и подымала рыдания к горлу. Маша призывала всю силу воли, чтобы удержаться.

«Зачем же он с таким негодованием хотел тогда дать им пощечину хлыстом, а теперь знает и… так любезно говорит с ними?.. Что же это значит?» – думала Маша, испытывая горькое чувство недоумения, которое всегда предшествует первому разочарованию. Ей сделались невыносимы и противны весь этот праздник, все эти самодовольные лица, все это веселье, треск ракет и звуки музыки – и захотелось прочь отсюда, бежать, уехать, как можно скорее, чтоб остаться одной – одной совершенно.

– Друг мой, я совсем больна… Бога ради… увези меня… голубчик, отсюда: уедем… Я не могу… – робко шептала она, взяв Шадурского за руку и сдерживая слезы.

Тот с неудовольствием и досадой повернул к ней голову.

– Что это за капризы еще?.. С чего это?

– Пожалей меня… бога ради… я так ослабла… я упаду сейчас… уедем.

Он подал ей руку и поспешно увел с террасы. Через две-три минуты, когда все еще любовались разноцветными звездами римских свечей и бураков, от треска которых непривычные лошади храпели и бились на дворе, карета князя Шадурского выехала за ворота дачи.

XXIII

ПЕРВОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

Несколько времени они ехали молча. Маша поминутно взглядывала на Шадурского, и в то время, как свет от редких фонарей, западая в каретное окошко, слабо освещал лицо ее соседа, она замечала, что лицо это было пасмурно, выражало досаду и неудовольствие.

– Володя… ты сердишься? – тихо спросила она из своего уголочка.

Князь не отвечал и сделал вид, будто не слыхал ее слов.

Девушка наклонилась к нему, как бы желая разглядеть его черты – засмотреть в его взоры, и повторила вопрос свой.

– Я терпеть не могу подобных штук, – сказал он с желчью в голосе, – это пошлые капризы, и больше ничего!

– Нет, не капризы, милый! далеко не капризы, – горячо вступилась за себя девушка. – Если б ты знал, что я вытерпела, если б ты знал, как мне горько было!

И она сквозь слезы рассказала ему все, что было с ней на террасе.

Шадурский упорно молчал, ни одним звуком и движением не выразив участия к ее рассказу.

– Бога ради, – заключила она, кротко припав к его плечу, – бога ради, не вывози ты меня на эти балы, не знакомь ты меня ни с кем!.. Зачем нам навязываться? Пусть их веселятся, а мне и с тобой хорошо; мне, кроме тебя, никого и ничего не надо. Ведь ты послушаешься меня? Да? не правда ли?

Шадурский по-прежнему молчал и хмурился.

– Володя, ты слышишь, что я тебе говорю? – взяла она его за руку после минутного молчания.

Ответа не было. Маша с беспокойством бросила на него несколько взглядов. Такое молчание – отзыв на ее кроткую, полную любви исповедь – начинало становиться обидным, жестоким, оскорбительным. Она, затаив тяжелый вздох, робко и тихо отодвинулась в свой уголок и во всю дорогу уже не проронила ни одного слова. Слезы невольно потекли по ее щекам, и девушка спирала себе дыхание, закусывала губы, лишь бы не показать ему этих горьких слез. Ей не хотелось, чтобы он заметил их.

Она чувствовала себя нехорошо. У нее в мыслях и в сердце с каждой минутой скапливалось все более и более горечи, а у него на душе было как-то скверно и досадно. Князь злился на Машу – и только на одну ее: он ждал, что появление ее в первый раз среди такого большого общества произведет хороший эффект, что она будет блистать, по крайней мере, наравне с mademoiselle Брав и затмит собою всех остальных женщин; а Маша, вместо того, как-то стушевывалась в течение всего вечера, как-то съежилась и умалилась морально в сравнении с самыми заурядными из героинь балета. В ней не было ни того шику, ни того несколько бесцеремонного лоску, который составляет принадлежность этих дам. Князь не понимал, что подобные натуры могут только сильно и честно любить, но не блистать. А для него-то именно и требовалось лишь это последнее, потому он и злился на безвинную виновницу оскорбления своему самолюбию и готов был наделать ей бездну мелких, колких неприятностей, но на первый раз удержался, в надежде скоро переработать ее на нужный ему лад – дескать, глупа и дика еще. Но, как бы то ни было, он испытывал первое разочарование в отношении своей любовницы.