Искупление (СИ) - "LoudSilence". Страница 34

Я с силой надавливаю на ручку — давно ли здесь никого не было? — и убеждаюсь в мимолетных догадках: заправленный полог кровати все так же выбивается немного в правую сторону, слой пыли, стоит к нему дотронуться, заставляет закашляться, и шторы — алого, впрочем, цвета с золотыми узорами — плотно закрыты как тогда, когда я аппарировала ночью. Это место явно требует уборки. Оно, кажется, заждалось свою хозяйку.

Была бы я рада вернуться сюда при других обстоятельствах.

С уборкой у меня ладится довольно скоро — я успеваю навести порядок последними штрихами заведомо раньше, чем Джин упрашивает меня пойти на обед в Большой зал.

— Ты только не переживай, хорошо? Ну и пусть говорят себе всякое, это их никак не касается.

— В этом и дело, милая. В этом-то все чертово дело.

Несмотря на оптимистический настрой подруги, у меня получается уговорить ее выйти за полчаса до положенного времени — так вероятность столкнуться с неприятностями (с которыми мне придется мириться какое-то время в Хогвартсе) близится к нулю, хотя ничего и не обещает.

— Как ты думаешь, зачем ты понадобилась МакГонагалл? — не унимается младшая Уизли.

— Откровенно не знаю. Хочет провести терапевтический сеанс? Вряд ли. Убедиться в моей студенческой компетенции? Еще хуже. Можешь не пытаться, Джин, я все равно ничего не знаю.

— Но ты ведь расскажешь мне потом, хорошо? Я обещаю хранить все в секрете! Я обещаю помогать тебе во что бы то… — она замолкает, прислушиваясь к отдельным голосам, звуки которых я впитываю с бешенством.

Малфой, он самый, и Пэнси Паркинсон не замечают нас совершенно, продолжая свои интереснейшие дискуссии:

— И все равно я считаю, что Грейнджер — на голову больная, которая не может находиться в этой школе по ряду факторов. И главнейший из них, прости меня, Драко, ее близость с твоей тетушкой Беллатрикс, от которой эта гриффиндорская девка точно чем-нибудь да заразилась! И не поймешь теперь, кто она: Лестрендж или Блэк — один черт.

— Брось, Паркинсон, столько всего произошло, а ты так и не научилась высказывать людям в лицо то, что о них думаешь, — одергиваю ее до того громко, что оба слизеринца вздрагивают и оборачиваются с немым вопросом на губах.

— Я все еще считаю, Грейнджер, — она храбрится, — что ты опасна для общества и должна находиться за решеткой, — видимо, Пэнс по-своему истолковала весь газетный блеф с пестрой колдографией моего — вполне оправданного — министерского приступа. Но ее слова так открыто плюют в лицо вторично, что мне смешно оставлять их нетронутыми.

Думаю, именно этот факт внутренне-неосмысленного психологического толчка тянет меня вцепиться в ее волосы цвета вороньего крыла, потянув за них резко вниз. И нашептывать — криком — на ухо:

— Знаешь, а ведь та спица была намного острее твоего чертового карандаша. Но, я считаю, и его хватит, чтобы всадить тебе по самое сердце, — истерический хохот, как в раскадровке дешевого фильма, сменяется тяжелым вздохом и манерными гримасами. — В свете последних событий ты должна была понять, что обсуждать жизнь той самой то ли Грейнджер, то ли Лестрейндж, то ли Блэк — чревато! — пока Малфой кричит на меня в тихом ужасе, отдирая от своей пассии, я не смею останавливаться, собирая толпу доходяг вокруг нас. — И учись общаться с грязнокровкой так, как этого велит ваша гребаная аристократическая школа! Нынче мы с твоим обожаемым Драко кузены — так чти эти связи лучше или подавись собственной кровью!

— Гермиона, хватит! — где-то на горизонте маячит Джинни и несколько еще более испуганных лиц.

— Грейнджер, ты совсем с катушек слетела! — вопит Хорек, совсем забыв, как сложно совладать с моими ударами, которые в этот раз обрушиваются на его девчонку.

Малфой, я чувствовала уверенность, думая, что за ошибки отца ты не несешь никакой ответственности.

Как меня саму теперь разубедить в обратном, когда Беллатриса одним своим появлением наложила на жизнь отпечаток ничтожного кровного потрясения?

В этот раз меня приводит в чувство Гарри, так вовремя припечатавший к стенке обе, испачканные — в слезах Паркинсон, — мои ладони. Я полна гнева и восторга свершившегося правосудия, поэтому лица друга в смешных очках я не воспринимаю как помеху, тихо радуясь маленькой победе.

— Джин, принеси нам обед в комнату, я отведу ее обратно, — ты знаешь, что говорить о человеке в третьем лице при нем же неуважительно? Или тебя тоже следует наказать?

— Отпусти, — отбиваюсь, оказавшись с ним наедине. Гарри старательно играет роль миротворца, положив мне руку на лопатки, тем самым контролируя каждое движение. — Ты поступаешь так, потому что я не права или опасна? — слова прожигают в тишине слепых коридоров дыры сомнений. Гарри отрывает от меня руки, устало выдыхая.

— Ты в гневе такая… другая, — он иронично посмеивается, и я в недоумении выгибаю спину, разводя руками в странном жесте.

— И как я должна это понимать? Не отругаешь? Не пристыдишь за то, что Гермиона никогда не поступила бы так опрометчиво по отношению к зазнавшейся девчонке со змеиного факультета? — я поражена его легкомыслию, но гордость за мальчика, который остается на моей стороне, зажигает внутри меня маленький огонек надежды. И теперь я стыжусь за себя сама, то и дело хватаясь за голову с паникой в голосе: — Черт возьми, я такая дура! Мерлин, этот позор ничто теперь не отмоет! — падаю на колени, стуча ладонями о плитку холодящего мрамора.

Гарри по-доброму улыбается, но в словах его сквозит едва заметная минорная нотка:

— Рад, что ты вернула былое здравомыслие. Лучше поздно, Герм. И нет, я не буду тебя упрекать. Чего мы этим добьемся? — он похлопывает меня по плечу и помогает подняться. Колени скулят от молниеносного соприкосновения с полом и таким же грандиозным подъемом. В моей жизни настал этап сумасшедших американских горок: когда из недетской истерии ты падаешь в перьевые облака блаженного покоя; когда сегодня режешь вены, а завтра — зализываешь раны собственной слюной, как верный делу пес.

Быть псинами — это кровное, Беллатриса. И я постараюсь искоренить гадскую черту из своей жизни, сведя к минимуму твое существование. В тебя безустанно и, судя по всему, беззаветно верил мой бедный кровный отец, но его ошибки не нуждаются в моем повторении.

— Вот и я думаю, что нравоучения нас точно не спасут. В любом случае, у тебя будет много проблем, продолжи ты… Вершить свое правосудие, Герм. Это не твой выход.

— Ох, Гарри, мои внутренние демоны поют хвалу каждому грамму злости, которую я вымещаю.

— Так борись с ними. Мы столько лет боролись со злом. И не напрасно.

— Мы были вместе.

— А сейчас ты сама по себе? — он неуверенно изгибает брови и вызывающе скрещивает руки на груди. — Подумайте об этом хорошенько на досуге, мисс Гермиона Грейнджер. Умнейшая ведьма столетия! Победительница войны! Лучшая — на века — подруга! — Гарри отходит спиной назад, протягивая мне свою руку. В смыслах буквальных и откровенно душевных.

И я ее принимаю. Из страха снова потерять — пусть и на минуты — спасительный контроль. Из страха отдать незримому сумасшедшему шляпнику все ниточки судьбы, что выстраивается моими всегда благочестивыми, здравыми интенциями на протяжении десятка лет. Из страха превратиться в подлое подобие человека, потерявшегося в круговороте беззвучной злобы.

Я уверенно ступаю по коридорам Хогвартса, с наслаждением вбирая в себя отголоски глухих шагов. Полуденный солнечный свет создает тени и играет бликами через мозаичное окно, посылая горячий след «зайчика» на моей щеке.

И он не оставляет меня в покое до кабинета МакГонагалл, потому что посвящен во все тайны бытия, благополучие которого шатко от моей склонной — с недавнего времени — к противоречиям натуре. И я хочу быть права в том, что свет чрезмерно сожалеет (потому что во мне самой нет ни частички сожаления), ведь этой ночью, снова изменяя сну, я нарушу все установки этого дня.

И это снова заставит моего личного Феникса превратиться в пепел, чтобы когда-нибудь, возможно, снова расправить крылья.