Искупление (СИ) - "LoudSilence". Страница 32

Валяйте. Я только киваю с потушенным светом в глазах.

— Дорогой Артур! Я вчера наткнулся на поле с фестралами, и это натолкнуто меня на очередные длительные рассуждения. Боюсь, лично поделиться ими я уже буду не в силах, — мужчина хмурится. Думаю, пишущий точно определил свою судьбу.

— Мне не повезло в этой жизни. Я боялся все это время сказать — откровенно говоря, я просто всего боялся, — что нашел любовь в человеке, который скоро наставит на меня кончик волшебной палочки.

О да, я знаю, о чем ты думаешь. Но поверь, она прекрасна. В редкие моменты. Когда никого не пытает и, тем более, не убивает. Мы делимся нашими сокровенными мечтами долгими ночами под простором горящих звезд, и я вижу в ее глазах счастье, которое она не смела получить от другого. И, к слову, от третьего.

Звучит это омерзительно. Но пишу я тебе не с целью доказать свой умственный и, кажется, моральный упадок. Совсем нет. Я хочу попросить тебя сохранить мой последний, как я предполагаю, крик отчаяния. Потому что я жду ребенка, мать которого — далеко не образец для подражания. Я хочу, чтобы мой сын или же дочь понимали, с каким усердием я старался добиться для них лучшей жизни. Даже если они не будут знать — элементарно — имени своего отца. Ты, я уверен, не понаслышке знаешь — общественность считает меня предателем. И я почему-то не уверен, что с нынешним положением дел в Министерстве эта ситуация получит хоть какую-то огласку, — старший Уизли кивает на каждом слове, соглашаясь с невидимым собеседником, а мое сердце делает кульбит. Что-то знакомое сквозит между строк.

— Если у предмета моего обожания хватит сил воспитать ребенка, я буду неимоверно рад. Честно. Я верю в нее до последнего, Артур, я правда стараюсь. Потому что в центрифуге бесконечного зла вижу проблескивающую душу никем не любимой девочки.

Потому что, наблюдая за фестралами, я вижу ее. Мою жизнь и смерть. Тайну всего магического человечества, его же червоточину, но и возможное открытие.

И здесь же о смерти… Я ее никогда не пойму. Но с уверенностью любителя узнавать все новое о магических существах скажу: увидев фестрала, ты познаешь красоту погибели в свободном полотне его крыльев. Ровно до тех пор, пока он — здесь метафора — не пробьет в тебе дыру острым наконечником дьявольского хвоста. Нет, все еще не было случаев убийств с этими по-настоящему красивыми лошадьми. Они слишком прекрасны для этого — всего лишь дарят умиротворение тем, кто находится в вечных поисках, столкнувшись с настоящим злом.

И в этом их двоякая природа, понимаешь: кем бы ты ни был — отъявленным подонком-убийцей или свидетелем ужасающей расправы — все одно в их обличии. Все одно в их поведении.

И это чистая фикция. Потому что, когда приходит настоящая смерть, стучась в окна и входную дверь, дневное существо превращается в огненного монстра. Глуп тот, кто не боится смерти. Умен тот, кто держится в стороне.

И дай Мерлин сил тому, кто в беззвучной красоте его холодных объятий решит найти вечный покой, — Фред первым замечает мои срывающиеся слезы, вытирая их всегда лежащим рядом платком.

— Для этого нам дана жизнь. Для борьбы и для счастья. Для постельного покоя в редкие выходные. Но никак не смерть, Артур.

И я хочу сказать тебе наконец, что сейчас я очень несчастлив.

Джин держит поднос с чаем трясущимися руками, то и дело сглатывая. Опять судьба бросает меня в эпицентр напряжения. Но в этот раз что-то меняется.

— Ваш друг… Он был вашим хорошим знакомым… — предложения мои не связаны.

— Да, Гермиона. Уильям Грейвс отправил мне это за день до того, как она его убила.

========== Глава 11. ==========

Комментарий к Глава 11.

Мне так радостно протягивать вам новую главу, даже не представляете. Подумывала работать над ней порциями несколько дней, но не выдержала. Хочу отдать сегодня.

По планам - еще две главы, полные лютого экшена и неожиданных событий.

Поддержите меня, пожалуйста, публичной бетой и своими отзывами - это важно для великой задумки поставить на этой работе гордое “завершено” до конца лета. И, скорее всего, даже раньше.)

— Если ты хочешь, мы могли бы это обсудить когда-нибудь, — мистер Уизли аккуратно вкладывает пожелтевший за столько лет листок в принесенный им второй том энциклопедии и осторожно передает книгу мне в руки. Тяжелая. От ее веса я напрягаю мышцы, думая, что заменяю мыслительный процесс какой-никакой физической нагрузкой. На деле же, обрывки каких-то единичных соображений скользят по непонятной мне траектории и будто бы нарочно огибают сознание, стремясь в вечное небытие. Я не могу схватить за неуловимый хвостик ни один из них. Настолько ужасно я сконцентрирована. Настолько я не собрана.

— Да. Да, думаю, да, — мне приходится несколько раз прочистить горло, чтобы односложное согласие не пугало хриплыми тонами. Я поднимаюсь на ноги, ощущая легкое головокружение, — сказывается усталость, но мы находимся не в том положении, чтобы прислушиваться к внутренней слабости. Элементарная психосоматика побеждает мою внутреннюю никчемную физику, давшую слабину на глазах у десятков людей.

— Молли зовет к столу. Нам всем, дети, — Артур делает громкий акцент на последних двух словах, — нужно подкрепиться! — откашливается и, по звуку, забирает у Джинни поднос с чаем, провоцируя меня спуститься еще по одной причине. Я не поворачиваюсь лицом к остальным; потираю лицо, правой ладонью зачесываю короткие локоны волос назад, опираясь другой рукой о стол. Сохраняю дыхание. Заново процеживаю строки незнакомого мне человека сквозь сито собственных моральных установок.

— Если ты и правда мой отец, то какого черта с тобой сделала любовь.

Какого черта любовь делает со мной, я почему-то не думаю, хотя накопившихся за восемь лет причин этому было бы предостаточно.

— Герм, пойдем? — Фред касается моего локтя совсем слегка, приводя в сознание.

— Мама обещала приготовить грушевый пирог — он стоит того, чтобы его попробовали, — Рон до сих пор глупит не по-детски и верит в спасительную долю еды. Это не лекарство от моей болезни, мальчик, как бы тебе там что ни думалось.

— Я сейчас, — опустив глаза в пол, лавирую между ними в ванную комнату. Только теплая вода остудит шестеренки моей нескончаемой рефлексии, дав небольшую передышку.

Врубаю напор на максимум, облокачиваюсь о раковину и снова заглядываю в зеркало. Там — ровным счетом ничего нового. Все та же бледность, те же впадины до костей, раскрасневшиеся глаза. Старый свитер, когда-то бывший в пору, теперь почти слезает с острых плеч, обнажая неприятную кожу шеи — на вид обычной, бледной, но, если присмотреться, можно заметить зеленоватые разводы нескоро сошедших синяков и синеватые тонкие дорожки вен.

Их хочется перерезать, чтобы добавить красок.

Я резко окунаю лицо под струи хлещущей воды и даю себе парочку звонких, но легких пощечин.

Это тебя отрезвит?

Значит, вот, что ты испытывала в тот день: хотела красок в жизни, дура?

Моя ненависть к себе и миру растет с каждым днем. Кусает за истонченные подкожные покровы и шепчет сладостно-ядовитые глупости.

— Смотри в эти глаза, Гермиона. Это ты. Ты! Та, что была всегда. Даже не она. Не он. Никто другой. Просто смотри в эти чертовы глаза и думай головой, а не своими сопливыми душевными порывами.

Потому что душа уязвимее в разы. Потому что ее выводы — что-то всегда на грани безрассудной отмороженности.

Еще раз умываюсь, выкручиваю краны назад и вытираю полотенцем раскрасневшиеся щеки. На них хотя бы появился румянец — пусть и вызван он был хлесткими ударами.

Может быть, и Беллатриса своим нездоровым методом возвращает тебя к жизни?

Сперва искалечив до летаргического сна, правда.

Я снова хихикаю от бесподобно софистических сравнений, необдуманно касаясь главного шрама своего тела. Если я холст, то он, безусловно, портрет. Раздраженная черноглазая мина, таинственная, пленяющая с единого взгляда, но такая омерзительно бесчеловечная, успей разглядеть в ней утонченные черты при дневном освещении.