На Дороге (СИ) - Вель Софья. Страница 33

— Жив твой ненаглядный! Видишь, даже подарки нищим раздает! — раздраженно начал эльдар.

— Ты обещал! Ты Слово дал! — слезы градом покатились из фиалковых глаз.

— Элен, прекрати! Неужели ты не понимаешь?! Он предал тебя! Опозорил перед всем Поднебесьем! Выставил дурой! Над тобой смеются все, даже Темные!

— Это не Ваше дело — ни твое, ни Поднебесья! Только мое!

Усилием воли эльдарийка перестала плакать, оставалось только восхититься выдержке. Настоящая Перворожденная, несгибаемая. Ей бы быть Реей!

От этой мысли эльдар разозлился еще сильней! И будет, Элеонора будет Реей, потому, что достойна!

Девушка развернулась, намереваясь уйти.

— Элен, верни пуговицу, — в голосе звучал приказ.

— Нет, она не твоя. Ничего Его не твоё! — категорично отказалась девушка.

— Вот как? Выходит, и ты… ЕГО?

Элеонора посмотрела в упор, не отвечая.

— Увы! Элен, ни ты, ни она, — эльдар взглядом показал на руку с пуговицей, вот только, о ней ли шла речь? — ЕМУ не нужны!

Элеонора сильнее сжала пуговицу. Хозяин кабинета усмехнулся и отвернулся к окну, понимая, что дальше только силой. А Элен он никогда бы не обидел…

— Позови к ужину, я устал и сильно голоден.

Элеонора присела в реверансе и быстро вышла за дверь, она сжимала пуговку до боли, чувствуя, что защищает что-то невероятно важное… живое.

На дороге. Письма.

Сильвия, Авдотья и Остолопик бодро шагали по дороге. Города с базарными площадями остались позади.

Сильвия круглела все больше, и все меньше от намеченного пути удавалось пройти. Старая бродяжка явно подстраивалась под шаг беременной спутницы, стоило Сильвии хоть немного замедлиться, как старушонка начинала причитать о больных суставах и старых костях. Сильвию перемена удивляла, ведь когда они встретились, бабка была проворна, как двадцатилетняя. Но она давно догадалась, что Авдотья сочувствовала её тяготам и привирала, боясь нечаянно обидеть.

Старая травница нравилась Сильвии все больше. Да и компанию одуванистая хитрюга составлять умела, то веселя небылицами, то давая время на тишину мыслей. От былого раздражения не осталось и следа. К тому же, без хитрости Авдотьи, Сильвии пришлось бы трудно — работы в деревнях по пути к морю не было.

А еще Сильвию очень забавлял ослик бабули. Остолопик, удивительно непокорный хозяйке, позволял Сильвии все и даже больше. Он словно бы чувствовал, когда усталость заставляла замедлить шаг, или начало беспокойно тянуть низ живота.

Ослик, и без того обремененный поклажей, как хозяйки, так и самой Сильвии, начинал тереться носом о руку, как будто предлагая помощь. И когда Сильвия уже не без труда взбиралась на спину, шел мерно и плавно, обходя ямы и камни.

«Удивительный зверодруг», — называла Сильвия Остолопика про себя, ласково поглаживая холку и шею ослика. И на каждом базаре покупала помощнику яблоки или морковку. Правда, Сильвии казалось, что Остолопик к ним несколько равнодушен.

Так и шли. Старушка, беременная и осел…

По вечерам Сильвия, как это было заведено, садилась вполоборота к огню. В темноте писать по-другому было сложно. Огонь по-прежнему гипнотизировал и манил.

Старушка крутилась рядом, все что-то приговаривая про отвары и грибочки. Сильвия уже не слушала, на коленях лежал пергамент, в руке она сжимала перо. И только хотела закусить зубами кончик, как вездесущая бабка несильно шлепнула по руке:

— Неча всяку дрянь в рот тянуть! О дите разумей!

Сильвия послушно убрала руку, что бабуля пеклась о ее здоровье, стало привычным. Затем начала писать.

— Калякаешь? — спросила бабка, как бы невзначай заглядывая в пергамент.

— Пишу, — Сильвия устало потянулась.

— Ну-ка, покажи! Хочу буквы твои поглядеть, вдруг как кривая, а нам прописи в городе калякать, а у тебя буковы кривущие!? То верно, что себя пытуешь, а то стыдобааааа будет… — под предлогом проверки бабка выхватила лист пергамента. Правда, «буковы» она рассматривала кверху тормашками, Сильвия с трудом сдержала улыбку. Пергамент бабуля разве что не обнюхала, затем бережно вернула лист и пожевала губами:

— Ох, бядовая ты у мяня, но буковы ладные выдумываешь! Время-то! Дремать пора… — постановила бабка и забавно плюхнулась на попу, поелозила немного, напоминая беспокойного пса, патлатого и нечёсаного, теперь пытавшегося найти себе место поудобней. Вдруг Авдотья наигранно застонала, Сильвия испуганно взглянула на старушку:

— Ай, ревматизьмь… — «И точно пес, когда его блоха укусила», — невольно подумала Сильвия, и сразу устыдилась, что назвала верного друга собакой.

— Хвала пяткам Творца, вот и баиньки… — Авдотья откинулась назад и тут же захрапела.

Отсмеявшись тихонько в ворот рубахи, Сильвия снова начала писать: «Мои родные, не думаю, что письмо дойдет до вас. Но буду верить… Может потому, что вера — это единственное, что нам остается. Мечтаю снова увидеть вас: тебя, мой отважный Драго, тебя, моя нежная Оси, и тебя… тебя, мой неведомый Алион.

Когда темнеет, люди зажигают свет. Вы — мой свет… В самый темный час жизни я верю в вас. Я не могу сейчас вас обнять, не могу сказать, как сильно люблю… Потому придумаю сказку, о вас и обо мне, о волшебном свете. Её расскажут тысячу раз прежде, чем она придёт к вам… Услышав её, узнаете меня.

Итак, начнем.

В одном старом-престаром лесу, среди коряг и мхов жил юный Фей. Вы спросите, как он выглядел? «Да вот же!», — отвечу я, указав на угол с портретом, — Фей любезно согласился дать себя нарисовать сраженному восторгом путнику.

Смотрите и любуйтесь! Вот волосы-пружинки, курносый носопырка и улыбающийся рот. От круглого пуза, маленьких крылышек, похожих на крылья мотылька или стрекозы, пухлых ручек и ножек тихо млейте…

Ладно-ладно, шучу! Но поверьте, вы разомлели бы от дивных радужных глаз, самых красивых глаз, бывших когда-либо у феи.

Фей страшно любил заводить друзей. Но было и то, чего он просто терпеть ненавидел! Думаю, не трудно догадаться, если посмотреть на картинку ниже.

Бабуля Фея была лесной ведьмой, верней не так, Фей приходился ей двоюродным внучатым племянником… кажется, так. И звали её Маб. Как всякая добропорядочная ведьма, бабуля Маб кудесничела с травами. Отчего Фею доставалась уйма запачканных кастрюлек — мыть посуду бабуля Маб терпеть ненавидела… Что сильно роднило её с двоюродным внучатым племянником.

Посуда складывалась в стопки, заполняя угол кухни. Фей всякий раз смотрел на кастрюли, кастрюльки и кастрюлечки, расстраивался и… Обнадеживал себя коротенькой мыслью: «Завтра». После чего незаметно выпархивал из домика под корягой.

Тут Фея можно было понять — ну как можно тратить время на бесполезную посуду, когда его ждали приключения?! Стоило Фею выйти на порог дома, как приключения подхватывали за локоток и уносили, словно ветер — семечко одуванчика.

Тем временем стопки из кастрюль, кастрюлечек и кастрюлят росли. Посуды стало так много, что она упиралась в потолок, очень мешая домовому пауку — паучок не мог плести паутину нужной формы. Жалобное бормотание заставляло сердце кровью обливаться. Паук страдал, а Фей откладывал, свято веря в пришествие Вдохновения.

Дело в том, что где-то посреди Феиных бабок, колене так в десятом, чудесным образом очутилась настоящая Домашняя Фея. Самая взаправдашняя.

А как вы знаете, Домашние Феи — существа крайне взбалмошные: то они собирают каждую пылинку и натирают медные котелки до режущего глаз блеска, то впадают в хандру и годами ходят по дому, шаркая тапками, шмыгая носом и кутаясь в безразмерный халат, пока однажды солнечная смешинка не сядет им на кончик носа.

Вы спросите меня, что это за смешинка такая? Радужная пыль? Заблудившийся солнечный зайчик? Отвечу честно, точно не знаю… Может, это чей-то смех или чих?

Знаю, что они витают в воздухе, катаются на ветре. Посмотрите внимательно на пылинки в золотом луче, прорезающем бархатный сумрак комнаты, обязательно увидите!

Так вот, домашняя фея делает очередной горестный вздох, глубоко втягивая воздух, и смешинка попадает в рот…