Русский рай - Слободчиков Олег Васильевич. Страница 5

Васильев подождал Сысоя с корзиной капустных кочанов, переговорил с ним:

– Через гору пойдем. Завтра! – ответил сипловатым баском, сунул трубку в усы, смешавшиеся с бородой, но раскуривать не стал.

– Все одно к байдаре не подходите! – неуверенно, но упрямо выругавшись, по-хозяйски прикрикнул на мужчин старик и поплелся к дому.

– Целоваться не будем! – в след ему прошепелявил Василий. Не раскуренная трубка в бороде шевельнулась вверх-вниз. Он обернулся к Сысою: – Байдару надо придержать, без нас им, – кивнул на гребцов, – не загрузиться.

Бухта в устье речки против фактории была мала, плохо защищала от волн с востока и юга, но они не бились здесь о камни с такой силой, как за мысом: приниженные и ослабевшие, заворачивали в устье, накатывались на берег, пошлепывали по корме кожаную лодку. Сысой с Василием задрали высокие голяшки сапог, вошли в воду выше колен, придерживая байдару за борта, не давая волнам развернуть её и выкинуть на камни. Креолы загрузили забитых свиней и продукты, уселись, взялись за весла. Сысой с Васькой оттолкнули груженую лодку от камней, она развернулась, оседлала волну и, мотаясь, пошла вдоль берега к Павловской бухте. Путь этот в восемь миль был многократно выверен насельниками фактории.

Не раскуренная трубка все еще торчала из бороды Василия. Сысой достал свою, неспешно набил табаком, постучал кремешком по железной полоске, раздул огниво из пуха. Два друга-земляка из тобольских крестьян пустили дымки по ветру короткими носогрейками и глядели вслед удалявшейся байдаре. Годы службы и выпавшие на их долю беды изрядно переменили бывших юнцов-контрактников, прибывших на Кадьяк на «Фениксе» вместе с первой партией миссионеров. Василий вызрел в матерого, широкоплечего как колода мужа с обветренным лицом и густой бородой. Сысой на вершок перерос дружка, был стройней и подвижней. В его облике еще оставалось что-то от прежнего юнца, но только со спины. Борода была мужицкой, хоть и не густой, лицо посекли ранние морщины, выщербленные ветрами и морской солью, вдовство отметилось седой прядью в бороде и складками возле переносицы.

Утром, задолго до позднего декабрьского рассвета, дружки ушли в крепость коротким путем через горы с одними ножами за голяшками сапог, шитых из сивучьих горл. Кроме не нагулявших жир медведей опасаться здесь было некого, а тем на голой горе делать нечего, как и компанейские свиньи, они в это время кормились у моря, в полосе прилива. Зато тот и другой промышленные хорошо нагрузили заплечные мешки подарками для крепости. Постоянные ветра в горах утрамбовали снег на седловине, и путники прошли её, ни разу не провалившись.

По эту сторону горы внизу моросил дождь и друзья, разгоряченные переходом, вывернули парки мехом наружу. Крепость выглядела такой же ветхой как осенью. Против нее, на берегу у кромки воды, уныло стоял вытянутый на просушку компанейский галиот. «Нева» ушла в бухту Елового острова, вскоре после стоянки, её капитан не желал рисковать здоровьем экипажа. Одинокий, видимо недавно прибывший из Охотска, галиот казался черным от моросившего дождя. С моря наползала на берег темная туча, пахло снегом.

– Приходите, гости дорогие, грабьте, убивайте! – проворчал Сысой, разглядывая строения к возведению которых, в прошлом, приложил руки. – Даже караула нет.

Промышленные беспрепятственно вошли в безлюдную крепость. Услышав приглушенное пение в церкви, крестясь и кланяясь, направились к ней. Не рискнув оставить мешки в притворе, вошли с ними и поставили их в угол. Служил иеромонах Гедеон, тот самый, который допустил к причастию в прошлый приход. Сысой с Василием уже знали, что его привез на Кадьяк пайщик Компании и царский ревизор Резанов. Гедеон вел при крепости школу для мальчиков-креолов и эскимосов, учил даже нескольких колошей-тлинкитов, вывезенных с Ситхи и Якутата. Дьячил при нем все тот же молодой кадьяк с пучком кучерявившихся волос на подбородке.

Густо пахло ладаном и восковыми свечами, на клиросе пели молодые креолки – дочки старовояжных промышленных и островитянок. Возле алтаря в первом ряду крестился и кланялся флотский офицер с такими пышными бакенбардами, что его безусое лицо походило на яйцо, лежавшее на боку. На женской половине среди кадьячек и креолок выделялась скромно одетая барыня с русским лицом, покрытая шляпой. Видимо, они прибыли на галиоте, вытянутом на просушку. Против аналоя стоял лисьевский тойон Иван Кыглай, с которым Сысою приходилось промышлять в прошлые годы. Он тоже был отпущен Барановым с Ситхи после войны. Удивляясь, что в церкви опять нет миссионеров Афанасия с Нектарием, опоздавшие к началу службы промышленные смущенно повертели головами и пристроились в очередь на исповедь. Гедеон ни словом, ни взглядом не укорил их за то, что явились поздно, о грехах не пытал. Сысой признался, что прошлый раз, после панихиды, не устоял против посулов бесовских и опять погрешил с крещеной кальячкой.

– С Агафьей, что ли? – насмешливо спросил Гедеон.

– С ней! – повинно всхлипнул Сысой, удивляясь, что монаху известно о его связи.

– Забрюхатил ты её, милый человек! Была у меня на исповеди, радовалась, дитя неразумное, что скоро станет матерью. Тебя ни в чем не винит, даже благодарна. Венчался бы ты с ней, не рожденного младенца ради.

– Да как это? – обеспокоенно вскинул голову Сысой. – Полгода не прошло, как овдовел.

– Младенца ради, да новокрестницы неразумной, возьму на себя грех, обвенчаю после Рождества.

К немалому удивлению Сысоя монах благословил его и допустил к причастию. После службы дружки вышли из церкви. На сырую землю ложился белый снег, отчего крепость приятно преобразилась. Оставляя мокрые следы за спиной, двое подошли к дому управляющего, подергали запертую дверь, стучать не стали, вопрошающе взглянули друг на друга и решили сходить к монахам.

Афанасий с Нектарием занимали прежнюю, уже изрядно почерневшую и осунувшуюся избу, построенную миссионерами для своего жилья и домашних молитв. До выезда в Охотск архимандрита Иосафа для посвящения его в сан митрополита Аляскинского, в ней ютилась вся миссия, мечтавшая построить на Кадьяке Новый Валаам. Ювеналий погиб, митрополит и двое монахов без вести пропали в море, от прежней братии здесь остались только Афанасий с Нектарием, да Герман со своим болящим братом, тоже Иосафом, жили в скиту на Еловом острове.

Сысой с Василием положили по три поклона на икону Спаса над дверью, без стука вошли. В доме было шумно. В поварне миролюбиво поругивались и смеялись приодетые кадьячки, полдюжины чернявых ребятишек дурачились на лавках возле стола, за который когда-то чинно усаживалась вся миссия во главе с архимандритом. Приварки в рубахах до колен, увидев вошедших, окликнули монахов и те вышли из одной кельи. По их виду не похоже было, что нечаянные гости прервали молитвы.

Тощий, долговязый иеромонах Афанасий благословил одного затем другого, будто не помнил отказа в причастии и обвинения в кровопролитии. Черный дьякон Нектарий со смятой бородой печально улыбнулся одними глазами.

– Поди, много пролили невинной кровушки ради прибылей компанейских изуверов?! – бесстрастно и даже с печалью в лице припомнил былое.

Сысой с Васькой слегка смутились, хотя миссионеры, яростно защищая туземные народы, с давних времен ругали Компанию с её правителем и делали это не всегда разумно.

– Садитесь, рассказывайте! – указал на лавку Нектарий, расчесывая бороду растопыренной пятерней, другой рукой смахнул со стола кувшин, жадно отпил, зычно гыкая горлом, нетерпеливо уставился на гостей воспаленными глазами. Кувшин тут же перехватил и приложился к нему иеромонах Афанасий.

– Вы без нас все знаете! – буркнул в бороду Васька, смущенно опуская глаза к полу.

– Отвоевали Ситху, похоронили невинноубиенных стрелков тамошней крепости. Иных из рабства освободили. Обо всем Бырыма писал Баннеру, – начиная злиться, процедил сквозь зубы Сысой, уставившись на монахов широко открытыми глазами: от благочинных попахивало перегоревшим вином.