Русский рай - Слободчиков Олег Васильевич. Страница 6

Афанасий догадался о причине его удивления, с кривой усмешкой в бороде оправдался:

– Грешны! Соблазнились на страстной неделе.

Сысой кивнул с пониманием, стал вынимать из заплечного мешка горшок со сметаной. Васька достал присланное Филиппом масло.

Нектарий, с благодарностью покивав, в две руки расчесал голову на прямой пробор, со вздохами спросил:

– Наверное, всякие нелепицы про нас говорят?

– Ничего не слышали!

– Хорошо там, в фактории. Заперлись от всех и думаете, что греха на вас нет. Ан, не так! Общий грех и на тех, кто отмолчался, глядя на невинные страдания угнетенного народа, а высказавшийся против всех – невинен. – Иеродьякона словно прорвало, он ударил кулаком по столешнице, заговорил быстрей и злей: – Гедеон, прислужник компанейский, тоже продался бесу. Народец здешний, видишь ли, ему жалко, слезу сочувствия пускает, глядя на его страдания, защищает от приказчиков и промышленных, а директоров Компании оправдывает: дескать, Компания несет народу свет веры и знаний… Столько невинных людей погубили?! Кадьяков и алеутов захолопили хуже крепостных, не спрашивая, шлют на работы и промыслы, разлучают с семьями на годы, женщин заставляют шить парки, а потом той одежкой расплачиваются с их мужьями. Такого и у холопов на Руси не было. А нас оговаривают, будто пьем горькую, девок брюхатим… Слыхали?

– Нет! – смущенно замотали бородами промышленные.

– Вынуждены содержать милосердия ради, – кивнул Афанасий на суетившихся в поварне кадьячек. – Иначе, без умученных мужей, погибнут с детьми малыми.

– А запить от безысходности, бес подстрекает. Есть такой грех! – угрюмо потупился Нектарий и снова принялся пушить бороду скрюченными пальцами. – Писали митрополиту московскому, писали царю. Нет ответа! Никто не хочет нас слышать. Все всё знают и отмалчиваются, против Аляскинского монастыря и нового архимандрита стоят стеной, чтобы не допустить.

– Слышали, что Герман благословил иных промышленных иметь по две-три жены, как у ветхозаветных святых и пророков?! – настороженно пробормотал Сысой, выпытывая взглядом не знают ли миссионеры о его прелюбодействе. – Будто, для того, чтобы промышленные не блудили и овдовевших поддержали. А что? В Новом Завете тоже нет запрета к многоженству. Содомисты-греки придумали…

– Грех это и мерзость! – прервав его, взорвался Афанасий, подскочил на месте заводил вылупленными глазами. – Не могли сами додуматься, кто-то подстрекает? Не иначе, как старый развратник – Бырыма или тишайший Герман?!

Сысой, скрывая печальную ухмылку, помотал головой.

– Сами читаем Библию и Благовесты.

Монахи, буравя промышленных пристальными испытующими взглядами, недолго помолчав, успокоились. Сдерживая гнев, подрагивающим голосом снова заговорил Нектарий:

– Тишайший Герман укрылся от греха на острове, окружил себя несчастными и убогими, ни Компании не перечит, ни русским развратникам, только всем сочувствует, всех утешает.

Сысой, опечалившись, взглянул на дружка, смущенно повздыхал, поежился, поскоблил бороду. Васька сидел с каменным лицом, терпеливо пережидая брань.

– Мы, однако, к Баннеру. Вызвал нас для чего-то, – шевельнул усами, не поднимая глаз.

Промышленные откланялись и вышли, не глядя друг на друга. Снег падал гуще, уже не просекаясь дождем, ложился на землю крупными пушистыми хлопьями как в Сибири.

– Уже и Германа лают?! – удивленно пожал широкими плечами Василий.

– Похоже, попивают больше нашего! – озадаченно поддакнул Сысой.

– Без того тут никак! – с пониманием вздохнул Василий. – Нам в фактории легче. И то, бывает, озлишься, спасу нет, а выпьешь, и отпустит: вроде, все хорошо и люди добрые.

Иван Иванович Баннер – российский дворянин и помещик, спутник и товарищ Григория Шелехова по некоторым его начинаниям, имел опыт жизни, ведения дел на чукотском и корякском севере, на Курильских островах, был акционером Российско-американской компании, но в члены ее правления не вышел, возможно, и не стремился к этому, по складу своего ума и характера тяготея к научной работе, а не управленческой. С жалованьем выше, чем у Баранова его временно поставили управляющим Уналашкинской, потом Кадьякской конторы, чтобы, осмотревшись, принял дела у главного правителя колониальных владений, давно просившего себе замены.

Баннер рисовал карты, складно писал о нравах здешнего народа и венерических болезнях среди тлинкитов, которые были присланы на Кадьяк заложниками-аманатами. Между тем Павловская крепость ветшала, жесткий порядок, установленный Барановым, расшатывался, а Иван Иванович убеждался, что ему не справиться с управлением не только всеми владениями Компании на Алеутском архипелаге и в Америке, но и на острове. Спать он ложился поздно и поздно вставал. После нескольких чашек крепкого китайского чая, к которому был привычен, садился за стол и по заведенному обычаю до ночи скрипел пером.

В его дом вошли двое промышленных с Сапожниковской фактории, одетых в котовые парки мехом наружу. На густом черном ворсе поблескивали и таяли снежинки. Гости с недоумением пошарили глазами по стене. Баннер, сидя за столом в теплом халате, указал гусиным пером за печку, где одиноко висела маленькая икона. Двое, размашисто крестясь, положили на нее по три поклона, распрямились с вопрошающим видом.

– Зачем звал? – спросил Сысой, пристально разглядывая управляющего.

Тот был коротко стрижен по прежней привычке носить парик, лицо чисто выбрито, из-под пухлых по-азиатски век, туманно и отрешенно смотрели подслеповатые и беспомощные глаза. Припоминая, зачем приглашал промышленных, Баннер наморщил лоб и почесал ухо концом гусиного пера.

– А! – вспомнил и указал на китовые позвонки, которыми здесь пользовались вместо табуреток. Порылся в бумагах на столе, что-то нашел. – Охотское начальство требует вашей высылки.

– С чего бы? – удивленно уставились на него промышленные. – За какие грехи?

– Не за грехи, по закону! – на выбритом лице управляющего мелькнула печальная усмешка. – Паспорта вам выданы на семь лет, и они просрочены.

– Так мы же подписались на второй контракт! – в два голоса возмутились промышленные.

Баннер вздохнул, откинулся в кресле, постучал по столу костяшками пальцев. Из другой комнаты пятистенка выглянула молодая кадьячка с татуированными знаками по скулам.

– Налей-ка нам, милая, по чашке чая! – по-русски приказал ей управляющий.

Девка вышла из-за завешанной двери в долгополом дворянском платье с голой шеей. Оно было ношенное, видимо с Баннерши, державшей на острове школу для девочек. Ноги девки были босыми по обычаю кадьячек. Вихляя телом и бросая на гостей шаловливые взгляды, она сняла с припечка закрытый крышкой котел, шагнула к столу, споткнулась на ровном месте, видно наступила на длинный подол платья. Опасаясь быть ошпаренными, Сысой с Васькой предусмотрительно вскочили с мест, подхватили девку под руки. Котел из рук она не выпустила и ничуть не смутилась казусу.

– Постой, милая! – Неохотно поднялся из-за стола управляющий, перехватил котел и вернул его на печь. – Сперва надо поставить чашки! – Сам снял с полки посуду и разлил чай.

Девка, пуще прежнего извиваясь телом и виляя задом, удалилась с видом полным достоинства, Баннер шлепнулся в кресло, отхлебнул из своей чашки.

– Любимая ученица моей больной жены Натальи Петровны, – со скрытым умилением в лице, кивнул вслед, – ухаживает за ней… Так вот, любезные, – вскинул глаза на гостей и со вздохом продолжил. – Малолюдство Компании – есть препятствие для нашей колонизации края. И проблема сия не решаема из-за общих порядков России. После семи лет служб все промышленные обязаны вернуться на места прежнего проживания, поскольку прикреплены к каким-то обществам. Трудовое население России – есть собственность государства, все мы платим подушный оклад, несем повинности в обществах, к которым приписаны. Увы, без разрешения чиновников и временного паспорта «Соборное Уложение 1649 года» строго запрещает самовольный уход даже городским «посадским» людям, не говоря о крестьянах. Ваша необходимость высылки в Охотск связана с окончанием срока паспортов, а для Компании это лишние транспортные расходы…