Ворон на снегу - Зябрев Анатолий. Страница 61

Карантин кончился. Повели колонной за зону на работу. Разговор один: какую теперь пайку гражданин начальник начислит и улучшится ли баланда. Работа состояла в том, чтобы перебирать стылые, капустные кочаны, хранившиеся буртами среди колхозного поля. Оледеневшие кочаны надо было высекать из приваленной снегом кучи лопатой или ломом. Освобождённый от ледяной корки кочан перекинь в сколоченный из соснового горбыльника коробок, приедет на лошади расконвоированный зэк и свезёт капусту в столовую поварам, которые приготовят обитателям зоны еду. Едоков, пожалуй, не одна тысяча, сколько же это надо кочанов! Поле колхозное, кочаны колхозные, а едоки зэки, невесть откуда родом и откуда согнанные.

Стылый кочан пронизан льдом так плотно, что подобен огромной булыжине, на ногу уронишь – от боли запрыгаешь. По ботанике в школе проходили, что этот растительный продукт родом из какой-то очень далёкой тёплой страны, кажется, из Индии, где никому не приходит в голову есть её – бананов и ананасов для того полно (на картинках доводилось видеть), – тем более мороженую. Скажи дикому индусу, чей интеллект на уровне обезьяны, живущей рядом с ним на дереве – расхохочется, живот надорвёт.

За краем поля опускается серое, дымчатое небо, туда уходят облака. Тоска охватывает, сжимает грудь, когда глядишь вдаль. Замечаю, все зэки стараются не глядеть на горизонт, борясь с чувством тоски, и оттого срывают друг на друге злое раздражение.

– Ты, падла вонючая, чего шарашишься под ногами? Ломиком вот поглажу!

– Я тебя вперёд ломиком! А потом схаваю. Вот будет обед всей бригаде!

– Зенки раскрой, кого тянешь, фраер колхозный!

– Всё! Всё, ты отжил! Ещё раз болтанёшь и записывайся в покойники.

Но до физического боя дело не доходит. У конвоиров на виду. И вообще мериться мускульной силой в бригаде желания особого нет ни у кого, а словесная перепалка нужна, очень нужна, и чем круче, тем полнее разряжает душу.

Наступивший апрель не принёс тепла. Холод и ветер. Весна, казалось, забыла про эту лесостепную местность, хотя сперва и напомнила о себе малыми проталинами. Конвойные не запрещали нам поддерживать возле сарая скромный костерок, куда можно было подсунуть озябшие ноги и подвялить, подкоптить на палке капустный листок. А что – тоже харч. Вот соли бы ещё! Но соль – дефицит страшенный. В столовке-то баланду дают почти несолёную. Вольняшки приносят соль в спичечных коробках, она тёмная, будто только что из солевого карьера добытая, крупнозернистая, за коробок выменивают нечиненую рубаху иль какую иную толковую вещь.

У Миши срок маленький – семь месяцев. Он подсчитывал: в январе его взяли, в июле, когда в огороде вызреют огурцы и первые помидоры, он будет дома, у матушки. Разрежет пупырчатый огурец на две половинки, посыпит сольцой и схрумкает, зажмуривши глаза от удовольствия. И помидор алый тоже разрежет, тоже посыпит…

Мише пришла посылка – фанерный ящичек с сухарями и сушёной клубникой. Он поделился с бригадой – каждому по два сухаря и по горстке ягод. Я отправил домой письмо, указал обратный адрес, ничего не просил, но знал, что мама сразу же соберёт посылку в таком же вот фанерном ящичке и отправит.

Бригада только что вернулась в зону с работы, я сидел в бараке, размотав отсыревшие портянки, давно не стиранные, ожидал, когда объявят выход на ужин.

– Тебя, шкет, на КПП вызывают. Дуй галопом! – сказал дневальный, поддав, как и полагается, затрещину.

Я так и решил: уведомят сейчас о присланной посылке.

Прибегаю впопыхах на вахту.

– Вон к окошку иди, – направил дежурный.

Окошко в стене малое. К тому же оно было густо зарешечено толстой арматурой. Открылось окно, и я увидел по ту сторону маму. Широкое мамино лицо, обрамлённое тёмным вязаным платком, было страдающе-угодливым, печально улыбающимся. Сделались колики в груди. Я с трудом сдерживался, чтобы не зарыдать от жалости к маме. Я стал тоже улыбаться, бодрясь. Внутренние слёзы давили грудь и горло. И так мы стояли, разделённые решёткой в квадратном оконце.

– Носки я шерстяные принесла. Чаще стирай их, теплее будут. Стирать-то у вас есть где? Печатку мыла принесла. Рубашку толстую нательную тоже принесла, и её чаще стирай. А варенье на сон ешь, оно от простуды, малиновое…

Я боялся, что мама спросит, сколько мне судья дал, и потому бодрился пуще, навлекал на себя ухарский вид. И только кивал, рот не открывал.

Мама обходила вопрос о сроке. Она или уже всё знала или же не знала и тоже боялась узнать срок, на который разлучена с сыном своим непутёвым.

Я говорю, кивал и натянуто улыбался, рот не открывал, потому что, разомкнув рот, я уже не смогу сдержать то, что спёрлось в горле. По голосу мама узнает, насколько её сын слаб и беззащитен.

Потом я не мог вспомнить, успел ли я за пятнадцатиминутное свидание (а может и не пятнадцатиминутное, может меньше, но не больше), что сказать маме или так и промолчал, натянуто бодрясь и показно улыбаясь. Дежурный закрыл оконце, за передачей он велел зайти в комнату, тут же, при КПП. Здесь очередь за посылками была большая, один пацан из нашего барака – Таран Махмудов, пропустил меня, подмигнув, громко сказал, чтобы все стоявшие в очереди слышали:

– Толян, я на тебя очередь занял, вставай сюда вот.

Лицо у Тарана распорото в драке стеклом по правой щеке и оттого он кажется свирепым, но фактически нормальный пацан, даже мягковат характером.

Вернулся я в барак, когда бригада уже отужинала, все были по нарам.

Не было на нарах лишь Миши, мне сказали, что он в столовой караулит мою порцию. Я побежал в столовую. В тамбуре темно, я столкнулся с длинной фигурой, которая, выпустив струю сочного угрожающего мата, двинула конечностью, я успел вывернуться от удара. Так всегда поступает с одиночными опоздавшими дежурный по столовой.

Миша сидел на дальнем углу стола, придвинув к себе тарелку и отгородив её руками. За его спиной томился скрюченный доход, надеясь, что что-нибудь перепадёт ему.

– Отдай, – великодушно распорядился я.

– Что? – спросил Миша, недоумённо оглядываясь.

– Ужин отдай ему, – сказал я, кивая на дохода. И, достав из кармана творожную шанежку, подал Мише. – Мама на свидание приехала. Пойдём. С вареньем и с ватрушками чай будем пить.

Глаза у Миши загорелись и тут же погасли. Ему тоже очень хотелось, чтобы с матерью повидаться.

Он, Миша, был у нас в бригаде достопримечательностью великой: владел умением исполнять разные акробатические трюки. Да как владел! Учился он этому делу в своей школе, у них там физкультуру вёл бывший циркач, живущий в деревне на поселении, знаменитый Кола-Оглы, так Миша говорил.

И то, чему Миша научился у этого самого Кола-Оглы, чуть не привело его, Мишу, к гибели от выстрела конвоира.

Тогда пригрело солнце, вся бригада вылезла из промороженного капустного сарая на солнцепёк передохнуть, обогреться. На всех напала охота похвалиться каким-то своим умением. Один показывал, как он языком достаёт подбородок, другой ухом, похожим на раковину, дотягивается до носа, третий уверял, задыхаясь от азарта, что если на спор, за горсть табаку, он выдавит пальцем себе глаз и потом заново на место вставит. Мне похвалиться было нечем. Миша же, резвясь, подпрыгнул и сделал двойное или даже тройное сальто в воздухе, при этом перемахнул с одной стороны костра на другую сторону. То есть через костёр перемахнул. Бригада стала просить его, чтобы парнишка показал что-то ещё. Миша изобразил катящееся колесо. Этаким вихрем прокрутился – голова-ноги, ноги-голова. Да вокруг костра по подсохшей поляне, да вдоль сарая – прокатился. Вот уж поразил!

Миша отдышался и какие-то ещё кренделя выказал: стойка на одной руке буквой «Г», потом также буквой «Г» на одной ноге. Конвойные, сидящие на чурбачках по углам отведённой нам территории, не запрещали такое баловство, смотрели с любопытством, дескать, эко какие фокусы могут эти зэки вытворять.

А потом Миша и вовсе вошёл в азарт, глаза лучились, ему захотелось выложиться на полную катушку, тем более, это было на второй или на третий день после того, как он получил из деревни посылку, силёнок немного наел, мускулатура заиграла.