Горькая линия - Шухов Иван. Страница 29

Нет, негде было приклонить голову в этом просторном краю затравленным пензенским мужикам, попавшим под перекрестный огонь национальной, сословной и классовой ненависти. На суровом чужестранном ветру, под проливными дождями ютились они в жалких своих шалашах и, простужаясь и голодая, равнодушно умирали здесь среди глухих дорог, цепляясь окостеневшими пальцами за жестокую, неласковую к ним землю.

По широкому пыльному скотопрогонному тракту тянулась бесконечная вереница прикрытых лохмотьями переселенческих повозок. Тощие, худые, как скелеты, лошаденки брели, едва-едва переступая ногами по жесткой, утрамбованной конскими копытами дороге, почти с человеческой тоской косясь на придорожные овсы и травы. Скрипели давно не мазанные колеса телег на деревянном ходу. Дымились загорающиеся еловые и сосновые оси. Тупо поникнув, брели за повозками оборванные, загорелые, пыльные мужики и бабы. Звучал над степью безысходный, глухой детский плач.

А встречные казаки, гарцующие на откормленных лошадях или важно восседающие в легких пролетках, не сворачивая с дороги, орали:

— Эй вы, Расея!

— Желторотые!

— Кацапы!

— Вороти в сторону. Ослеп, подлец, што казаки едут!

— Это тебе, дядя, не лапотная твоя Расея…

— Вот и именно. Не дома — в сибирском войске находитесь!

— Чего, варнак, зенки-то выпялил? Казаков не видал? Сворачивай в сторону, пока я из тебя твой чалдонский дух не вышиб!

— Вороти, вороти, сукин сын, с дороги, пока я по твоей спине плетью не съездил.

Дряхлый мужик в лаптях, с давно не чесанной, скатавшейся комом седой бородой, в пояс кланяясь встречным станичникам, тянул:

— Подайте, Христа ради, родимые. Девять ден во рту крохи не было. Смилуйтесь, господа хорошие…

— Бог подаст, дядя!

— Проезжай подальше в степь. Там, слышь, калачи пшеничные в ковылях растут.

— Пряники вяземские на березах вешаются.

— Там кисельные берега, молочные реки!..— кричали, издевательски похохатывая и размахивая руками, встречные господа станичники.

Спешившись с лошадей и пролеток, казаки окружали оробевшего новосела и, брезгливо хватая его за лохмотья, продолжали орать, как всегда, норовя перекричать друг друга:

— Эх вы, дармоеды, туды вашу мать!

— Путешественники — пупы набок!

— На даровые хлеба пришли…

— Казаки за эту степь своей кровью басурманам платили, а вы чем будете с нами расплачиваться — вшами да гашниками?

— Блинов, язви их, захотели!

— Мы накормим!

— Лихо станет!..

— Масло другим местом пойдет!..

— Чего на их смотреть, воспода станишники, всыпать им плетей — и в расчете!— кричал, свисая с седла, Пашка Сучок, воинственно размахивая плетью.

Вахмистр Максим Дробышев, схватив дряхлого мужика за грудки, закричал:

— Ты зачем, сукин сын, на Горькую линию прешь? Отвечай мне кратко. Зачем на чужую казачью землю хайло пялишь?

— Мы — не сами. Не по своей воле, господа казачки, Мы по выправленной бумаге суды пришли…— лепетал перепуганный насмерть мужик.

— Я тебе, желторотый чалдон, покажу бумагу. Я тебя проучу, как на чужое добро пасть разевать!— сатанея от злобы, кричал вахмистр Дробышев под одобрительные выкрики станичников.

А группа мужиков, встретившись на дороге со станичным атаманом Архипом Муганцевым, сорвав с голов драные, выцветшие картузы и шапки, упала перед ним на колени. Просительно вытянув вперед руки, новоселы все разом заговорили:

— Не дозвольте, вашескородие, души погубить…

— Ослобоните нам мужика…

— Чего? Чего это они бормочут?— презрительно покосившись в сторону стоявших на коленях мужиков, спросил у фон-барона Пикушкина Архип Муганцев, точно и в самом деле не понимал русского языка новоселов.

— Не могу знать, восподин атаман. Видать, насчет какого-то своего желторотого буровят,— ответил ему фон-барон.

А мужики продолжали хором твердить:

— Смилуйтесь, вашескородие. Защитите. Не дайте в обиду…

— В чем дело? Говори кто-нибудь один толком,— сказал атаман.

— Докладывай вот ты, долговязый, все по порядку восподину станишкому!— крикнул фон-барон, ткнув рукояткой плети в тощую, настежь распахнутую грудь моложавого на вид, но болезненного лицом новосела.

И мужик, не поднимаясь с колен, сказал, умоляюще глядя на гордого и недоступного станичного атамана:

— Казаки у нас старика плетьми отодрали.

— Ну и што ж тут такого? Отодрали, значит, за дело,— сказал атаман.

— Отодрали и в каталажку закрыли…— продолжал мужик.

— Ну и это, стало быть, заслужил,— спокойно отвечал атаман.

— Что вы, бог с вами, вашескородие! Старик совсем обоюдный. Безобидный старик. Он в дороге всю свою семейству потерял и последнего коня вчера лишился. Пала лошадь у старика. Куда деться? Вот и отправился он по станице попросить кусок хлебушка Христа ради. А казачкам не пондравилось это. Ну и давай они его пороть…

— Знам мы, как вы ходите по нашим дворам и канючите Христа ради. Знам. Можешь не рассусоливать,— оборвал мужика Муганцев.

— Богом клянусь, вашескородие, старик ни в чем не повинен. Честный старик, ему чужого не надо,— клятвенно скрестив на груди руки, продолжал твердить новосел.

— Все вы честные, пока смотришь за вами в оба,— сказал атаман и, повернув своего коня, поскакал прочь.

В сумерках, возвращаясь на бричке с пашни, Егор Павлович Бушуев заметил вдали целый хоровод костров и сказал сидевшему позади него Якову:

— Смотри-ка, никак, новоселы табор разбили.

— Видать, они…

— Давай подвернем. Не подыщем ли там работника по дешевке.

— И то дело, тятя. Подвернем, пожалуй.

И старик свернул с дороги к озеру, на берегу которого разбили табор переселенцы.

— Бог помощь!— сказал Егор Павлович, подъезжая к мужикам, сидевшим вокруг костра.

— Милости просим, господа казачки.

— Милости просим, ваше степенство,— прозвучало несколько голосов в ответ.

— Вижу, никак из Расеи?

— Оттудова.

— Дальние?

— А с разных концов. Всякие есть. Есть из-под Пензы, есть курские, есть из Рязани.

— Далеконько вы забрались…— проговорил, сочувственно вздохнув, Егор Павлович.

— Што говорить — на край света. Сами ничему не рады. Не успеешь разминуться с горем, а тут беда на пути. Вот так и крутимся по белому свету,— сказал один из новоселов, глядевший на пламя костра.

— Обманули нас. Вот какая притча,— пробасил здоровенный мужик, не совсем ласково посмотревший при этом на Егора Павловича.

— Как обманули, кто?— спросил Яков.

— А все те же самые господа начальники. Управа наша, растуды ее в пух и прах. Смутили народ, насулили, набрехали с три короба, а мы и сорвались сдуру, поплелись за тысячи верст за хорошей жизнью. Вот и приехали — хоть стой, хоть падай.

— Стало быть, много соблазну было?— спросил Егор Павлович.

— Соблазну — хоть отбавляй,— откликнулся все тот же здоровенный мужик.— И земля, говорили, в ваших краях, как масло, и травы, мол, по брюхо.

— Правильно говорили,— с живостью отозвался Егор Павлович.— Правильно. Земли в нашем краю невпроворот. Сплошной чернозем. Правильно. Не земля — масло. Пятьсот пудов одна десятина родит, ежели обработать ее руками да потом своим полить.

— Там чего другого, а поту-то у нас хватит,— прозвучал недобрый бас мужика.

И Егор Павлович, подозрительно покосившись на этого мужика, вдруг ощутил в себе приступ беспричинного озлобления к новоселу.

— А ты вот что, дядя,— сказал Егор Павлович.— Чем языком-то впустую молоть да бог знает на кого жаловаться, айда-ка лучше ко мне в работники.

Мужик, не спеша повернувшись к Егору Павловичу, присмотрелся к нему и, помешкав, спросил:

— К тебе? В работники, говоришь?

— Ну да, в работники…

— А што у тебя за работа?

— Известно — што. Сенокос подходит. Страда не за горами. Словом, дело найду.

— Да это мы понимаем. Без дела у тебя сидеть не будешь… А какая цена твоя будет?— спросил мужик, продолжая в упор смотреть на Егора Павловича.