Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Котлярский Марк. Страница 18

— Пришли… — Шила внезапно остановилась перед дверью, над которой с трудом можно было различить потускневшую от времени латиницу «Amor vincit omnia».

— «Любовь — превыше всего!» — безразлично перевела Шила и неприятно хохотнула.

За дверью раздались шаги.

— Кто там? — произнес женский голос.

— Юлечка, с Новым годом! — закричала Шила, — открывай!

Дверь отворилась, и на пороге показалась молодая женщина с бокалом в руке.

— Ну что, Шила, в мешке не утаишь? — спросила она, улыбнувшись, и потрепала Шилу по плечу.

— Не утаишь, не утаишь! — отреагировала Шила и, повернувшись к нам, объяснила:

— Это у нас ритуал такой, игра слов.

— Игра! — подтвердила Юлия и выпила остатки вина. — Заходите. Прошу вас…

Узкая прихожая вела в небольшую залу, чьи стены были увешаны картинами; слева от входа лениво вилась вверх небольшая лестничка с искусными вензельками на перилах. Справа пылал камин, а посредине примостился прямоугольный низкий стол, уставленный бесхитростной закуской, тарелочками с орешками и несколькими, практически опорожненными, бутылками.

— Вот, знакомьтесь, — небрежно кивнула в сторону Юлия, — мой муж Джеймс.

Навстречу к нам из-за стола поднялся, слегка качнувшись, огромный человек, удивительно похожий на известного российского артиста, бравирующего своей статью и яростной хрипотцой, столь же яростно позаимствованной у Владимира Высоцкого (если бы можно было бы позаимствовать талант; увы, в данном случае заимствование не проходит даже под очень большой заем).

— Чтобы не потеряться, я предлагаю выпить! — Джеймс взял с пола непочатую синюю бутылку, открыл ее и стал разливать алкогольную жидкость по стаканам. Юлия приглушила свет, зажгла свечи, поставив их на камин так, что язычки пламени буквально потянулись к портрету со старухой. Ее лицо было исполосовано морщинами, тяжелый подбородок упирался в края рассохшейся рамы, глаза глядели недобро и угрюмо, куда-то в сторону, словно выискивая кого-то. Я невольно проследил за пронзительным старческим взглядом и поймал себя на мысли, что старуха, по всей видимости, смотрела на кошку, изображенную вполоборота на другой картине.

Пламя колебалось, и вдруг: кошка зыркнула огненным зраком и, потянувшись, замерла. Вещи задвигались, зашевелились; заплясали африканские статуэтки, причмокивая пухлыми губами, заерзали резные маски, кривляясь улыбкой, угрожающе задребезжали стаканы.

— Моисей! — гаркнул Джеймс. — Прекрати немедленно!

И тотчас все прекратилось. А по лестничке спустился подросток с длинными, прямыми волосами.

— Папа, — обратился он к Джеймсу, — я вышел на шестой уровень игры. Это дает мне право пообщаться с богом!

— Моисей, пока ты на шестом уровне будешь общаться с богом, народ твой прельстится блеском золотого тельца… — пошутил я.

Джеймс выпил залпом очередной стакан, пристально посмотрел на меня, затем протянул свою стальную лапищу:

— Дай руку!

Я повиновался.

Джеймс взял мою руку, посмотрел на нее недоуменно и спросил:

— А где же стигматы?

— Ты думаешь, что я-Иисус Христос? — улыбнулся я.

Джеймс засмеялся, и его голос, чеканный, как шаг почетного караула, вдруг рассыпался на звенящие нотки смеха, свернулся в серебристые ртутные шарики и покатился прочь.

— Выпьем, — сказал гигант. — За море и ветер, за тех, кто нас любит и ждет, за дальние страны, где нечего делать замужним женщинам и где…

— Джеймс, прекрати! — перебила его Юлия, — ты же знаешь, я все равно уеду в Ашрам. Ненадолго. Всего на две недели. Думаю, что вы с Моисеем прекрасно справитесь и без меня.

— А я не хочу, чтобы ты уезжала, — поморщился Джеймс.

— А я тебя и не спрашиваю, — отмахнулась Юлия.

Воцарилась внезапная тишина.

Юлия вздохнула и огляделась по сторонам:

— Пойду-ка я приготовлю еще бутербродов…

— Я с тобой, — эхом откликнулся Джеймс.

— И я с вами! — отозвался Моисей.

Они ушли на кухню, а Шила, подсев ко мне, тихонько шепнула:

— Ну зачем она это делает?

— Что делает? — не понял я.

— Не любит она его…

— Как? — опешил я. — Этого гиганта и не любит?

— Говорит, что он ей, видите ли, неинтересен, — подтвердила Шила. — Меняла несколько раз любовников, а последний вообще чуть ли не по соседству живет.

— Может, у нее есть какие-то свои причины? — поинтересовался я.

— Ищет себя и смысл жизни, — объяснила Шила, — вот за этим, собственно, и едет сейчас в Индию. Нашла какого-то гуру. У которого есть ответы на все ее вопросы. Приедет просветленная.

— А как же Джеймс?

— Будет по-прежнему на нее молиться, как на икону, — Шила с досадой хлопнула ладонью по столу, — содержать семью, оплачивать все Юлины причуды.

— С Новым годом, Шила! — я поднял бокал с багровой жидкостью и украдкой взглянул на портрет старухи с массивным подбородком. Ее губы шептали какое-то, только ей ведомое, проклятие.

— С Новым годом! — прошелестела Шила, изогнувшись, как написанная на картине кошка.

Я выглянул в окно и увидел Чосера. Он помахал мне рукой.

Не говорите мне о ней…

С некоторых пор мне особо ненавистен немецкий городок Саар Брюкен. И вовсе не потому, что вторая часть в названии вызывает в памяти гнилую брюкву, вяло помахивающую хвостиком. В конце концов, с таким же успехом данное словосочетание сурово соотносится с Сариными брюками, которые ей идут, как корове — седло (хотя почему корове не может подойти седло? Кто-то пытался оседлать ни в чем не повинную корову с эстетической целью?).

Нет, Саар Брюкен ненавистен мне по другой причине: сюда я имел неосторожность наведаться по приглашению госпожи Гликерии Андрехт — бывшей петербурженки, в середине восьмидесятых выскочившей замуж по расчетливой любви за степенного немца по имени Карл.

Гликерия — высокая статная брюнетка — в молодости баловалась андеграундом (она так и говорила: «Я баловалась андеграундом. Славное было время, неудержимое, вечное. Музыка БГ, свечи на столе, дешевое красное вино, стихи… ах, андеграунд… как-то я так захмелела, что танцевала на столе… вот такой вызов времени…»).

Видимо, в память о своей литературно-художественной и застольной юности стильная Гликерия решила рискнуть деньгами мужа (он торговал пивом) и создать собственный сайт «Воспоминания об андеграунде».

Каким-то непостижимым образом она просочилась сквозь прозрачную паутину Интернета и вышла на меня, предложив принять участие в разработке упоминавшегося сайта.

— Я приму вас по высшему разряду, — ворковала Андрехт; андеграунд не сходил с ее уст, воспоминания о прошлом прошибали сердце, прошивали красной нитью тени ненаписанных строк.

— Дайте только срок, — строчила, как по написанному, моя собеседница, — и наш сайт соберет лучшие силы, сольет в единый поток мысли и чувства, мы будем творить и окружать себя творческими людьми.

Мне стало интересно — я согласился.

Хотя, если признаться, в тот момент я согласился бы ехать куда угодно: слишком заела суровая среда, сражающая наповал серостью своих тонкошеих вождей, сворой железных правил общежития и сводом содомских законов о труде.

Я решил использовать полагающийся мне отпуск, но не планировать его, согласно тем же правилам, а править путь, полагаясь на волю слепого случая, говорившего густым голосом госпожи Андрехт.

Короче говоря, варягом залетным занесло меня в Саар Брюкен.

Гликерия и Карл встречали меня прочувствованными речами; их серебристый «сааб» сорвался с места и домчался за полчаса до двухэтажного домика, утопавшего в зелени; одуряюще пахла сирень; сирым и неприглядным показался мне оставленный за порогом мир.

— Вам отведена небольшая комнатка — мансарда, — пропела Гликерия.

Мансарда!

Какое поэтическое слово: словленное из покрытой сиреневой дымкой минувшего, оно таит в себе соблазны поэзии и радость узнавания: дождь барабанит по крыше, мокрая сирень облапила фасад, сад, открывающийся усталому взору, чист и свеж.