Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Котлярский Марк. Страница 39

В ее глазах заметались искорки страсти. Заметалось, словно предчувствуя продолжение прмул-ки, гулливое собачье трио. И, как только хозяйка дала знак, спустив поводок, сорвались с места афганская борзая, немецкая овчарка и далматинец, плутая и заметая следы.

Всхлипывая и затихая

…И голос был приятный, с хрипотцой, тот голос, что действительно берет за душу и не отпускает, теребит какие-то сокровенные струны — в полном соответствии, созвучии с гитарными струнами, под чей негромкий перебор и звучал голос, выводя -

«…но боль незакрывшихся ран останется вечно со мной…".

Собравшиеся слушали со вниманием, сопереживали голосу, но не более того. Пожалуй, лишь один человек — молодая женщина с короткой прической и с детским выражением лица, кое придавали ему разбросанные по матовой коже звездочки веснушек-так вот, пожалуй, лишь один человек впустил в себя всю боль этой песни, соотнеся ее с собственной болью, собственными переживаниями.

«…мне некуда больше спешить…» — спешивался голос — для того, чтобы в следующее мгновенье вдруг взвиться высокой звенящей нотой и там, на самой высоте серебряного звучания, рассыпаться соцветьями аккордов. Так и звучали они, то всхлипывая, то затихая, то гнали мелодию взашей, то обращались с ней, как с дорогим фамильным сервизом, который не то что нести на вытянутых руках — брать в руки боязно, и каждый шаг подобен балансированию на тонком канате.

Молодая женщина, чей тонкий, вычерченный лик украшали веснушки, закрыла лицо руками; плечи ее вздрагивали; вдруг с уст ее слетел плач, она вскочила со стула и опрометью кинулась на балкон.

В квартире, где устраивалось пение, каплей слезы повисла неловкая тишина.

Profundo

(Из глубин)

…Откуда-то из глубины поднималась, как горячая вода в гейзере, звериная тоска; она сжимала грудь, не давала дышать и царапала сердце цепкими когтями.

Днем тоска пряталась, таилась, однако ночью давала о себе знать, безжалостно разрывая сон. Часа в три ночи Адель просыпалась, судорожно хватаясь за подушку, как за якорь спасения. Но спасения не было, тоска не признавала сантиментов и не искала повода, держа свою жертву на коротком поводе.

В эти мгновения, когда всем существом Адель овладевала ледяная тревога, она пыталась забыться, включала лампу, стоящую на прикроватном столике, хваталась за первую попавшуюся книгу, жадно, пересохшими губами глотала минеральную воду из бутылки, загодя поставленную под кровать, открывала дверь на балкон, чтобы вдохнуть свежий воздух ночи, но ничего не помогало.

Адель — удачливый филолог — работала над диссертацией, связанной с жизнью и творчеством Алексея Николаевича Толстого, графа, кому графа о графском происхождении нисколько не мешала в страшной советской жизни.

Однако более всего чувствительную Адель задела предшествующая рождению графа трагедия. Его мать, урожденная Александра Леонтьевна Тургенева, прижив в законном браке с Николаем Толстым трех детей, внезапно и страстно влюбилась в скромного помещика Алексея Аполлоновича Бострома.

Дело пошло к разводу, но взъерепенившийся граф решил вернуть загулявшую супругу весьма эффектным методом — добился с ней встречи под предлогом окончательного выяснения отношений и изнасиловал ее.

Адель читала письма Александры Леонтьевны к своему возлюбленному и по ее щекам катились слезы.

Я жалка и ничтожна, добей меня, Алеша. Когда он приехал и после ненавистных ласок я надела на себя его подарок и смотрела на свое оскверненное тело и не имела сил ни заплакать, ни засмеяться над собой, как думаешь, что происходило в моей душе. Какая горечь и унижение; я чувствовала себя женщиной, не смеющей отказать в ласках и благоволении. Я считала себя опозоренной, недостойной твоей любви, Алеша, в эту минуту, приди ты, я не коснулась бы твоей руки.

Первое и главное, что я почти уверена, что беременна от него. Какое-то дикое отчаяние, ропот на кого-то овладел мной, когда я в этом убедилась. Во мне первую минуту явилось желание убить себя… Желать так страстно ребенка от тебя и получить ребенка от человека, которого я ненавижу…

Все умерло для меня в семье, в целом мире, дети умерли для меня…

Собственная история Адель вставала перед ее глазами: муж, которого она не любила, и сын, который был зачат в нелюбви; сын, которого поспешно, после развода, сдала на руки родителям. оправдываясь невозможностью одной поднять его на ноги; вспоминался возлюбленный, к которому она ушла уже от второго мужа, — он, этот возлюбленный, вначале казался ей ангелом-спасителем, но она сама, не веря своему счастью, упиралась, отталкивала его руками и ногами, она сама, кликая беду, стала бедой.

Ночью, когда из глубин поднималась тоска и явь перемешивалась с вымыслом, Адель казалось, что время повернуло вспять, и она-не Адель вовсе, а Александра Леонтьевна Толстая; стая сумрачных сов срывалась с потолка, их глаза горели ненавистью, а уханье казалось зловещим предзнаменованием. Сухими губами Адель вышептывала безумную просьбу о прощении.

«Мальчик мой!» — плакала Адель — во сне, наяву, — оплакивая то ли Лешу Толстого, то ли своего сына, которому она недодала материнской любви.

Пуля. Дура

…За окном уныло лил холодный, как отрезвление, дождь, но в комнате было тепло и уютно. За столом, покрытым простенькой клетчатой скатертью, сидели двое-он и она; какая-то напряженность и неестественность чувствовалась в их позах; разговор меж ними шел давно, разговор неприятный, тяжелый, вязкий. Внезапно возникла пауза, беспросветная, звенящая, словно звякающая ложечка в стакане с чаем, когда неторопливо и бесцельно чья-то нервная рука перемешивает сахар в стакане; но и звяканье бывает угрожающим, и сахар в чае перемешивается так, будто чья-то судьба перемешивается с приговором.

Она помешала чай, успевший остыть за то время, что они вели разговор, пригубила пунцовую от заварки жидкость, коснувшись края стакана своими сочными вычерченными губами.

Он сидел, сгорбившись, словно сложился вдвое, и это обстоятельство при высоком росте унижало его. Нервно поправив сбившиеся на лоб светло-русые волосы, он вперил свой горящий взгляд в залитое дождем пространство; казалось, что при неверном свете тусклой лампочки его зрачки вздрагивали; причем правый зрачок казался больше первого, расширяясь от гнева. В одной из характеристик, выданных на него компетентной организацией, значилось: «По характеру — замкнут, озлоблен, способен на все, даже рискуя жизнью…».

Она вспомнила, как он, посмеиваясь, рассказывал ей об этой характеристике, и вздрогнула; правда, тотчас взяла себя в руки; мельком взглянула на собственное отражение в висящем на противоположной стене витиеватом узорном зеркале: оттуда гляделась в мир изящная светловолосая красавица, в легком, как паутина, платье.

— Послушай, — сказал он.

Она оторвалась от своего изображения:

— Нет, это ты послушай! Мы сидим здесь уже полтора часа, говорим бог знает о чем. Тебе не надоело?! Я не MOiy до тебя достучаться, пробиться сквозь твое закостеневшее сознание. Нет-нет, ты потрясающий, ты умница, и твои интересы, для окружающих, как бильярд, попал в область интересов — попал в лузу! Ты — великолепный игрок, причем границы игры настолько прочны, что нарушение этих границ-это как нарушение конституции. Мгновенно можно стать персоной нон-грата… Я тебя за это не только уважаю, мне бы хотелось этому научиться!

Он поежился, словно его окатили внезапно холодной водой: