Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Котлярский Марк. Страница 56
…«Жигуленок» выруливает на площадь; установленный в честь создателя величайшей химеры монстрообразный памятник дланью простертой по-прежнему указывает на бульвар, но…
— Где люди, — спрашивает он у водителя, говорящего булгаковскими фразами — почему на бульваре никого нет?
— У нас плохо с освещением, — отвечает тот. — Людей испортило отсутствие электричества.
7 часов вечера.
Бульвар пуст, словно все прошлое выметено с его аллей железной метлой истории. В стороне от него, ближе к одной из центральных станций метро, он замечает кривые каркасы недостроенных зданий. Оставшиеся в живых фонари роняют на тротуары бледный чахоточный свет Стада машин образовывают хаотическое движение, неистово скрипя тормозами и не обращая никакого внимания на испуганно мигающие светофоры.
Среди хаоса и тьмы, оскалившихся небоскребов и покрывшихся плесенью дворов каким-то инородным телом смотрелся расположенный напротив сморщенного торгового центра угрюмый дворец. Его охраняли, стоя у парадных дверей, украшенных витиеватой резьбой, два солдата, вооруженные винтовками. А сбоку, рядом со служебным входом, копошились пять-шесть человек, одетые в одинаковые кожаные куртки.
Позже, бродя по городу своего детства, он повсюду замечал этих «чернокожанников» — будто стая спокойных морщинистых мух перелетает с места на место, неотступно следуя за ним.
Впрочем, через некоторое время ему уже стало казаться, что весь город одет в черную кожу. Правда, друзья — состарившийся раньше времени Илья и уставший от жизни Джамиль — успокоили его, объяснив, что он вовсе не сошел с ума: на город и в самом деле напало поветрие на «кожу» — вот и заполонили улицы и проспекты кожаные куртки и кожаные пальто.
Между прочим, у города был и свой пригород, расположенный в минутах тридцати езды.
Странное дело: слово «пригород», такое милое и привычное, вызывает у многих в памяти спешащую куда-то электричку, раскинувшиеся по обе стороны железнодорожного полотна смутные леса, шум дождя, шорох волн, накатывающихся на пустынный берег, дачные домики, объятые пламенем сирени…
Но этот пригород, увы, пропитался химическими запахами, постоянно витавшими в воздухе; дополняли картину безжизненная, выеденная кислотами почва, ядовитые сточные воды, устремлявшиеся в море.
А люди?
Они жили здесь, существовали, закрывали на все глаза, покоряясь судьбе.
И снова утюжил километры все тот же «жигуленок», он стремительно скатывался со спуска, выводящего на пригородное шоссе, набирал скорость, а по левой стороне потянулась вереница каменных одноэтажных бараков с редкими вкраплениями двухэтажных домиков.
— Здесь живут беженцы, — сказал водитель, — в ужасных условиях, ютятся по десять человек в маленьких комнатках. Надеяться на что-либо лучшее им просто не приходится.
А дорога все бежала и бежала вперед, и с каждым километром становилась пустынней и пустынней.
Мелькнуло водохранилище, огороженное ржавой, прорвавшейся во многих местах сеткой, и, наконец, машина, взвизгнув шинами, резко взяла вправо и вкатилась на главную трассу, ведущую в пригород.
— Мертвый город, — сказал, не оборачиваясь, водитель, — кроме суперфосфатного завода, сегодня ничего здесь не работает.
— Даже трубопрокатный? — спросил он.
— И трубопрокатный тоже… — ответил водитель.
Когда-то, во время оно, с трубопрокатным случился занятный казус в сфере наглядной агитации.
Вывесили там плакат, изображавший огромного плечистого работягу, показывающего рукой куда-то в светлое будущее. За его спиной башенный кран переносил новенькую трубу, и крупно набранный текст радостно гласил: «Труба стране — труба народу!».
Провисел этот плакат аж несколько месяцев, пока кто-то из «сообразительных» не сообщил куда следует.
Плакат сняли вместе с ответственным за наглядную агитацию.
«Сегодня я бы вывесил этот плакат заново… — подумал он, оглядываясь по сторонам. — Сегодня это кажется особенно актуальным».
Марсианские пейзажи могли показаться райскими уголками по сравнению с картиной, представшей его взору. Чернеющие повсюду скелеты заводов-уродов, слепые глаза домов, непроглядная темень, ударяющая по темени так, что явственным и физически ощутимым становилось понятие «слепящая тьма». Редкие прохожие скромно жались к стенам домов, растворяясь в сумраке вечера, как привидения.
Рядом с автобусной станцией, словно разинутая пасть дракона, зияла пустота некогда парадного бассейна с фонтаном «Пятнадцать республик». Вместо воды туда теперь, похоже, сбрасывали какие-то нечистоты…
— «Город нечистот!» Я бы так назвала эту новеллу. Я чувствую себя виноватой перед теми, кто остался жить в этом дерьме! Ты же был там недавно, ты все видел своими глазами!
— Послушай, но нельзя все мазать черной краской. Должно быть что-то хорошее в этом городе, наконец!
— Хорошее? Подожди, я тебе сейчас покажу это хорошее. Вот, читай, — и она, войдя в Интернет, открыла информационный сайт, выведя в режим печатания заметку под названием «Капитан, никогда ты не будешь майором». Через минуту из разверстого чрева принтера пополз лист. Она взяла его, пробежала глазами и отдала ему.
— «Капитан, никогда ты не будешь майором» — прочитал он еще раз заголовок. — Ну и?
— Ты читай, читай дальше, — сказала она. — И вслух, пожалуйста.
— О'кей, — пожал он плечами. — Изволь.
И продолжил, утрируя, подражая диктору, читающему новости с листа:
— …бря 2005 года. Капитан милиции — сотрудник уголовного розыска — получил оперативную информацию о краже из квартиры жителя города 150000 долларов и 100 единиц золотых изделий. Он принимает решение «навестить» одного из подозреваемых. После продолжительной беседы с хозяином дома и его матерью капитан вышел во двор. Во дворе они подходят к дереву; подозреваемый раскапывает тайник и достает оттуда деньги и драгоценности. Все это передает капитану. Изъятие происходит без понятых, без соблюдений необходимых формальностей. Далее все трое отправляются в следственный отдел.
5 ноября капитан вызывает подозреваемого и его мать на допрос. Суть вопросов сводилась к тому, что они не до конца признались и не сдали оставшиеся драгоценности. Подозреваемые стоят на своем и твердят, что все вернули.
Капитан приходит в ярость. Он и его подручные набрасываются на допрашиваемых и начинают их жестоко избивать. Избиения прекратились после того, как капитан и полицейские, наконец, устали.
Но на этом мучения несчастных не закончились. Их раздели догола. Затем капитан берет резиновую дубинку и вгоняет ее в мать обвиняемого, тем самым совершая сексуальное преступление в особо извращенной форме. Все это происходит на глазах еле живого сына.
После того, как женщина теряет сознание, палачи принимаются за ее сына. Той же дубинкой они совершают сексуальное преступление и с сыном. Стоны и крики заглушаются кляпом из окровавленной одежды жертв. Тем временем потерявшая сознание женщина находится на грани смерти.
Далее полицейские отправляют мать в городскую больницу, а ее сына — в лазарет следственного изолятора. Но внутреннее кровотечение, ввиду множественных разрывов внутренних органов, не останавливается. Врачам приказывают ни в коем случае не допускать смерти жертв…
В настоящий момент ведется расследование, капитан взят под арест…
По мере того как он читал заметку, голос его терял шутливую интонационную окраску, пока вообще не сбился на громкий шепот.
— И что же здесь хорошего? — ошарашенно прошептал он.
— Наверное, то, что эти несчастные остались живы, не умерли, — сказала она. — Ладно, я пойду, а ты дописывай. Мне еще надо помыть посуду и съездить по делам.
…Поделом ли этому городу, увидевшему собственное забвение? — пальцы торопливо плясали на клавиатуре, и текст стелился ровной ковровой дорожкой, — или стоит пожалеть его? Впрочем, нет, найдутся и без меня поборники стерильных воспоминаний. Они напишут про него сами, они удовлетворятся патокой чувств, они обольют его горючими, приторными слезами, восславят диктаторов и умилятся милицейскому жезлу.