Бес в серебряной ловушке - Ягольницер Нина. Страница 29

Они очень сблизились за эти дни – памятная ссора в трактире разом переломила что-то в их отношениях. Выплеснутые в запальчивости обвинения разрешились с неожиданной легкостью, словно разом осыпалась невидимая стена взаимных недомолвок и предубеждений. Преодолев этот барьер, кирасир и тетивщик мгновенно сдружились.

«Ты прав». Этой фразой Пеппо что-то решил для себя, и Годелот сразу почувствовал, как итальянец подпустил его ближе, будто втянул постоянно готовые к бою когти. Теперь их разговоры уже не напоминали шпажный поединок, где каждый кружит вокруг противника, бдительно готовясь отразить удар.

Они без умолку говорили обо всем на свете, и обоим хватало чем удивить собеседника. Годелот вскоре обнаружил, что Пеппо неглуп, имеет своеобразный кодекс чести и превосходно разбирается в людях. А больше всего удивило шотландца то, что ершистый и неуживчивый тетивщик всегда был готов пошутить и любил посмеяться.

Слепота спутника поначалу порядком смущала Годелота. Его отчаянно интриговали удивительные умения Пеппо ощущать окружавший мир, но расспрашивать было неловко. Но вскоре шотландец выстроил простую формулу: Пеппо не терпел сочувствия или пренебрежения, однако совершенно не стыдился своего увечья. Он охотно отвечал на вопросы Годелота, сперва осторожные, а затем все более прямые. Без всякого неудобства делился своими приемами, словно под локоть ведя спутника по своему странному слепому миру и открывая удивительные законы, по которым, оказывается, жило все кругом, а Годелот и не догадывался об этом.

Кирасиру никогда не приходило в голову задуматься, что тело человека куда правдивее его слов. Что звук прерывистого дыхания легко выдает волнение, что лгун чаще облизывает губы, что страх имеет едкий душок пота, а голос всегда меняется, если сочится сквозь улыбку. Что предметы, падая с разной высоты, издают совсем разные звуки, а ветер, спотыкаясь о ствол дерева, делится на два потока.

Нашлись у Пеппо и другие занятные черты. Он был поразительно умелым притворщиком, мастерски изображал кое-какие болезни, глуповатую наивность и сильный испуг, и Годелоту подчас казалось, что приятель умеет даже бледнеть по собственному желанию. Пеппо знал уйму изящных фраз и выражений самого книжного звучания (хотя сознавался, что некоторые из них почти не понимает) и в то же время владел целым арсеналом виртуозной трущобной брани. И Годелот покатывался со смеху, от души забавляясь фортелями спутника, пока однажды не сообразил, что за неласковая жизнь способна выковать из человека настолько прожженного прохвоста.

Пеппо обожал воду, лез в каждый встречный ручей и часто полоскал одежду. На беглую насмешку Годелота он только скривился:

– Говорят, что к своему запаху привыкаешь. Может, оно и так. Только какое тут чутье, если полмира состоит из собственной рубашки?

Годелот только расхохотался, припоминая свои пререкания с отцом:

– Пеппо, а как, по-твоему, разве вымытая кожа не становится уязвимей для хвори? Она же будто обнаженная.

Тетивщик в ответ фыркнул:

– Чего ж тогда раны, чтоб не гноились, водой обмывают, а не грязью замазывают? Уж куда дешевле снадобье.

Шотландец ухмыльнулся:

– Верно. А вот пастор наш сказывал: на Востоке сарацины пять раз в день лицо и руки омывают, как молитвы читать время.

– Пять? И мы их «грязными безбожниками» кличем? – Пеппо изумленно покачал головой, отжимая мокрую камизу.

…Грамоту Пеппо освоил без усилий – контуры букв, вычерченные на влажной земле, запоминались его чуткими сосредоточенными пальцами лучше, чем глазами зрячего, что так легко отвлекаются. Сначала Годелоту эта легкость казалась странной, но затем он заподозрил, что наука чтения Пеппо не нова. Вероятно, в детстве его уже учили читать. Однако о той части своей жизни, что простиралась до рокового рубежа, Пеппо никогда не говорил, и шотландец не докучал приятелю расспросами.

Между спутниками по-прежнему часто вспыхивали перепалки, но теперь они быстро перегорали, не перерастая в ссору.

И наконец наступил вечер, отчетливо дохнувший в лицо солоноватым морским ветром. Денег было негусто, и подростки, не разыскивая постоялый двор, устроились на ночлег меж двух покатых холмов.

– Завтра будем у лагуны еще до полудня. – Годелот стреножил вороную кобылу и задумчиво погладил шелковистую холку. – В город можно добраться на пароме. Только вот незадача, заставу проходить надо.

Пеппо поднял голову от хвороста, который складывал для костра:

– Верно. Явимся оборванцами при трех лошадях. Как бы за конокрадов не приняли.

Шотландец вздохнул, все так же поглаживая упругую конскую шею:

– Венеция на воде стоит, брат. Коней там держать не всякому аристократу по карману. А нам в Венеции не лошади, а деньги нужны будут. Эх.

Тетивщик правильно истолковал вздох приятеля:

– Жаль, я каурого полюбить успел. Кресало дай.

Годелот опустился наземь, развязывая седельную суму и шаря внутри.

– Как ни крути, а лошадей все равно продавать. Кругом без счета деревень, наверняка подскажут, где найти барышника… Э, откуда она тут? – В поисках кресала шотландец добрался до самого дна сумы, и сейчас с недоумением вытянул из ее недр черный шелковый шнур. – Ладанка отца Альбинони. Я совсем забыл про нее. И как она в суме оказалась?

– А, так я положил, – объяснил Пеппо. – Когда в Кампано тебе кровь останавливал, у меня все шнур под руками путался. Ну, я ее снял и в суму к тебе спрятал. Думал, твоя.

– Надо же, – рассеянно пробормотал Годелот, вертя ладанку в руках, – я много раз эту ладанку у пастора видел, он ее с Востока привез, из Святой земли. И чего в сказках так сарацинские драгоценности нахваливают? Серебра извели – хоть коня покупай, а сделана черт-те как. Одно слово, варвары. – Он поднес ладанку ближе к глазам и усмехнулся: – Еще и гравировка есть. «Да не падут на вас грехи отцов».

– Чего? Какие еще грехи? – поднял голову Пеппо.

– Надпись такая. Видно, стих какой-то из Библии.

Пеппо пожал плечами:

– Наверное, ваш пастор ее талисманом считал. А такие вещицы не за красоту ценят.

– Не слишком ему талисман этот подсобил, – угрюмо поморщился Годелот.

– Зато тебя не подвел.

Шотландец только вздохнул. Завернул ладанку в лоскут пасторской рясы и снова спрятал в недра седельной сумы.

…Годелот не зря полагался на милость судьбы. На полпути к лагуне им встретилась оживленная деревня. Близость Венеции была здесь очевидна – в деревне жили бесчисленные паромщики, бойко торговали несколько лавок, и, конечно, сыскался и торговец лошадьми. Множество венецианцев, покидая город по делам, были вынуждены брать взаймы хоть самого немудрящего одра. Топать пешком в Ровиго или Виченцу решился бы не всякий.

Припомнив сквалыжистую ухватку Луиджи, что покупал иногда коней у заезжих барышников на ярмарке в Пьегаре, Годелот не пожалел времени на торг и ухитрился продать трех лошадей за сносную цену. Попрощавшись скрепя сердце с верным вороным, шотландец показал Пеппо увесистый кошель:

– Нужно что-то из одежды купить. Кровавые пятна – плохие рекомендательные грамоты…

…В сумерках в Венецию вошел шумный купеческий караван. Негоцианты суетливо предъявляли алебардщикам у пристани груз, расплачивались с паромщиками и покрикивали на нерасторопных подручных.

Двое военных в неприметных дублетах досадливо рыскали глазами в толпе – полковник Орсо дал ясные указания, разместив посты у всех пристаней и застав города. Но двое юнцов не высаживались ни на одном из причалов.

Часы отбили полночь, и один из часовых уныло зевнул – хотелось есть, с лагуны тянуло зябким ночным бризом, но ни одна лодка не морщила веслами рябоватую поверхность воды. Сегодня мальчишки тоже не явились.

Уставших вояк трудно винить: на пристани было не протолкнуться среди носильщиков, приказчиков, солдат и прочего сопровождавшего караван люда. Едва ли кто приметил бы в этом муравейнике молодого служивого в темном колете и паренька в зеленой весте, щурившего глаза от соленого ветра.