Бес в серебряной ловушке - Ягольницер Нина. Страница 41

Обернувшись на стук, отец Руджеро кивнул полковнику. Отметил, как тот помрачнел, и мысленно ухмыльнулся: он никогда не мог понять, чем так раздражает этого вояку. Сам Руджеро всегда относился к Орсо без особой неприязни, считая его человеком по-солдатски недалеким, но уважая за служебное радение и исполнительность.

– Доброго вечера, – проговорил он самым доброжелательным тоном и поднял бокал, что держал в руке. – Не присоединитесь ли ко мне, полковник? Это вино бесподобно, вы будто чувствуете каждую ягоду винограда вместе с растворенным в ней солнечным лучом. Вы бывали во Франции?

– Приветствую и вас, святой отец. – Неспешно подойдя к буфету, Орсо тоже наполнил бокал. – Великолепное вино… Право, мне даже занятно видеть, как тонко вы разбираетесь в благородных напитках. Не в нищете ли и скромности видят свое призвание братья-доминиканцы?

Но в ответ на этот выпад монах лишь взмахнул рукой:

– Бросьте, Орсо! Не путайте голубей с павлинами. Скромность призывает меня пренебречь шелком и бархатом, ибо слуге Божьему к лицу лишь холстина и грубая шерсть. Скромность велит мне идти пешком всюду, где пройдет пеший, не соблазняясь экипажем. Но не сам Господь ли обучил праотца Ноя виноделию, дабы подкрепить тем самым свое прощение роду людскому? Не следуйте букве, полковник, всегда ищите суть.

– Уж не нравоучаете ли вы меня, отец Руджеро? – улыбнулся Орсо, впрочем, не сумев до конца отцедить из улыбки осадок сарказма. Доминиканец сегодня был редкостно благодушен, но в этой словоохотливой приветливости Орсо ощущал легкий оттенок… чего? Волнения? Скорее, воодушевления.

Впрочем, полковник уже не раз убеждался, что за суховатой учтивостью Руджеро скрывается кипучая бездна энергии. Холодная смиренность манер, приличествующая сану, не всегда помогала доминиканцу притушить пытливый и беспокойный огонек, часто мелькавший в глубоко посаженных глазах. Итак, неуемный монах что-то вновь затеял? Или просто молчаливо злорадствует, зная, что Орсо уже несколько дней безуспешно просеивает город в поисках проклятого слепого мальчишки.

Эта мысль окончательно испортила полковнику настроение: видит бог, Руджеро было над чем потешаться. Начиная поиски, Орсо не мог предположить, сколько в Венеции слепых, сколько подмастерьев, сколько лжецов. А также – сколько здесь слепых лжецов и лживых подмастерьев.

Снова раздался легкий стук в дверь, и вошел лакей с шандалом в руке:

– Святой отец, господин полковник, ужин подан. Отец Руджеро, к вам визитер, брат Ачиль. Велел передать, что имеет к вам поручение. Прикажете попросить его обождать?

– Нет, благодарю, я не хозяин моему брату во Христе и ждать его заставлять не вправе.

Монах поставил на буфет недопитый бокал и, кивнув полковнику, спешно вышел.

«Какой благородный пафос!» – подумал Орсо с неприязнью, направляясь к столовой.

Ужин был превосходен, как и всегда. Однако спешное исчезновение доминиканца занимало полковника куда больше куропатки в вине. Поразмыслив некоторое время, Орсо кликнул лакея и потребовал письменный прибор. Набросав короткую записку и отдав ее мальчику-скороходу, полковник вернулся к столу и теперь уже со спокойной душой приступил к трапезе.

Годелот задумчиво складывал скудное имущество в седельную суму. Возможно, он зря суетится, да и постой оплачен еще на два дня вперед. Ну и ладно. Хозяин в любом случае удержал бы с него за разгромленную комнату.

Снова предстояло искать приют, но эта комната, после ухода Пеппо раздражавшая кирасира своей тишиной и безликостью, теперь казалась еще и опоганенной чужим вторжением. Эти доводы отлично подходили, чтобы объяснить себе желание перебраться в другую тратторию, а также удачно маскировали глухо скребущую на дне души тревогу.

Пеппо оказался прав. Кто-то и правда неумолимо смотрел в затылок, и недобрый этот взгляд наконец заставил Годелота задуматься, не зря ли он упорствует. И не будь шотландец столь непреклонен в своем юношеском упрямстве, он уже признал бы, что неосмотрительно полез в дурную историю.

Взяв со стола смотанную тетиву, Годелот на миг остановился, машинально водя пальцами по гладким волокнам. Придет ли Пеппо в воскресенье на условленное место? Его необходимо предупредить, рассказать ему об этом нелепом обыске… Да и попросту хочется увидеть поганца и убедиться, что он цел и невредим.

Колокол раскатил в ночной тишине густой звон – до рассвета оставалось около трех часов. Сталкиваться с хозяином не хотелось, но и бродить по ночной Венеции было неразумно, потому кирасир опустился на колченогий табурет, налил в кружку воды, нетерпеливо взглянув в темный провал окна. Поправил закопченными щипцами чахлый свечной фитилек, раздумывая, не скоротать ли время за чтением. И тут же вспомнил, как неловко обращался со свечными щипцами отец. В его крупной могучей руке они казались забавно маленькими, свеча обычно гасла, а мать вновь зажигала ее головешкой из печи.

– Уго, ты ровно медведь! – со смехом говорила она, отбирая у отца щипцы, а тот гулко хохотал, уверяя, что девичьи игрушки не для мужских рук.

…Годелот встряхнул головой. Воспоминания следовали по пятам, вкрадчиво завладевая им, стоило лишь на миг отпустить узду самообладания. Как яростно и убежденно клеймил он Пеппо за неуживчивость и нежелание разомкнуть броню своей обособленности! А ведь в чем-то тетивщик был прав. В зыбком и ненадежном мире любая привязанность делает человека уязвимее. Счастье любви, дружбы и даже простой симпатии всегда сполна оплачивается страхом потери. «Блаженны нищие духом…» Отчего-то прежде он не замечал подспудного смысла этих слов.

В отличие от Пеппо, годами боровшегося с недугом умирающей Алессы, Годелот почти не помнил, как уходила его мать. Тиф сгубил ее быстро, и сын, отправленный к родне прочь из зараженного дома, даже не успел проститься с ней. В памяти сохранилась лишь иссушающая тревога, только усиливавшаяся день ото дня, когда тетушка, пряча глаза, уверяла: «Терезия уже почти здорова, обожди, милый, скоро повидаешься».

А потом настал день, когда пришел отец, и Годелот все понял, едва услышав на крыльце его шаги. Обычно по-солдатски четкие, в тот раз они были грузными и тяжелыми, будто отец пошатывался под непосильной ношей. Он так ничего и не сказал, только крепко обнял сына, притискивая белокурую голову к своей необъятной груди. И Годелот тоже ничего не спросил, слыша ответ в эхе надсадного хрипа и гулких ударах отцовского сердца.

Следующие дни прошли для девятилетнего Лотте почти незаметно, растворенные в слезах. И сейчас они были подернуты мутной дымкой, только скрип ступенек крыльца под тяжелыми шагами отца запомнился ясно, словно только что услышанный.

…Шотландец тихо выругался, потирая пальцами уставшие глаза. Когда уже наступит это чертово утро? И тут же насторожился. Скрип шагов по-прежнему раздавался в рябящей полузвуками ночной тишине.

В траттории никогда не бывает по-настоящему тихо, и в другой раз Годелот не обратил бы внимания на этот мерный скрип. Но время, проведенное с Пеппо, не прошло даром. Тот с ходу распознавал людей по шагам, указывая другу на десятки примет и отличий. И сейчас шаги на лестнице показались Годелоту совсем не похожими на обычную обывательскую поступь.

Шотландец невольно встал, а звуки уже приблизились к двери. Уверенный стук ворвался в тишину комнаты, а за ним последовал негромкий властный оклик:

– Именем святой католической церкви! Благоволите отворить!

В ту эпоху люди были храбрыми, а человеческая жизнь – дешевой и хрупкой. Но эти грозные слова неизменно повергали в трепет любого, за чьей дверью ни были бы произнесены. Вот и Годелот ощутил, как откуда-то из самого нутра поднимается омерзительный холодок. Но не открывать нельзя. Собрав мужество в кулак, кирасир распахнул дверь. На пороге стоял невообразимо худой монах в доминиканской рясе, за ним возвышались фигуры двух солдат.

– Годелот Мак-Рорк? – сухо вопросил доминиканец.

– Я самый, – проговорил шотландец, подавляя инстинктивное желание шагнуть назад.