Бес в серебряной ловушке - Ягольницер Нина. Страница 39

– Что ж, сын мой, – подчеркнуто мягко промолвил секретарь, – умеете вы писать?

– Да, отец.

– Тогда вот… – Доминиканец протянул Годелоту лист бумаги и пододвинул чернильницу. – Укажите здесь свои имя, звание, место проживания и изложите ваши обвинения и просьбы. Я передам сие послание в Патриархию на рассмотрение. Вас вызовут, если потребуется.

С этими словами монах вернулся к чтению, а Годелот неустойчиво устроился на скамье у стены и принялся за работу.

Задача оказалась не из простых. Мало того что кирасиру не так уж часто доводилось брать в руки перо, а потому писал он не слишком быстро, – следовало, отбросив эмоции, тщательно припомнить события в Кампано. Затем просеять их мелким ситом, отобрав факты, облечь те в подходящие слова и расположить в нужном порядке, дабы рассказ, не отдавая излишним драматизмом, звучал сухо и убедительно. Годелот прекрасно знал, что сильное впечатление производят лишь простые слова. Витиеватые же речи и громкие фразы для него самого всегда имели кисловатый привкус фальши и вызывали скорее смех, нежели доверие.

Около часа кирасир так и эдак сплетал и расплетал мысли, слова и события, пока невольно не вспомнил кухарку графа, в свободное от котлов и ухватов время всегда сидевшую у очага с вышиванием. Она так же хмурилась, подбирая пряжу, отсчитывая стежки и сердито распарывая неудавшийся орнамент. Это сравнение позабавило шотландца, слегка ослабив тягостный узел, свернувшийся внутри из-за длительного перебирания каждой минуты того страшного дня.

Наконец Годелот протянул неприветливому монаху исписанный под самую кромку лист:

– Я закончил, святой отец.

Доминиканец не поднял головы.

– Оставьте на столе, юноша. Ступайте, да пребудет с вами Господь.

Кирасир медленно опустил лист на скатерть, местами попорченную молью, прожженную упавшими свечами и заляпанную растрескавшимися лужицами воска. На миг он испытал твердую уверенность, что его донесение обречено быть погребенным среди громоздящихся на столе бумажных груд и забытым еще до вечера. В ту же минуту нестерпимо захотелось опрокинуть чернильницу на тускло-синеватую тонзуру монаха. Нехотя сдержав сей недостойный, но искренний порыв, Годелот поклонился:

– Благодарю вас, святой отец. Доброго дня.

Не удостоившись ответа, он двинулся к двери, непочтительно скорчив унылую гримасу в подражание чиновному зануде.

Солнце стояло в зените, и влажный воздух нехотя вволакивал в легкие запах разогретой плесени. Годелот бесцельно шагал по улице, то и дело утирая испарину со лба. Слегка мутило от голода, дома обступали со всех сторон каменными громадами, едва не пригибая к раскаленным булыжникам мостовой. Быть может, стоило поискать трактир, а после со свежими силами осмотреться в этой неизвестной ему части города. Но видеть людей не хотелось, и даже обычное любопытство куда-то пропало, придавленное иссушающим чувством одиночества и глухой злостью на святошу с рыбьими глазами. Поэтому кирасир шел мимо вычурных зданий с нарядными балконами, мимо модных лавок и изящных мостов с ажурными коваными перилами, но не замечал и трети не виданных им прежде красот.

Он почти не обратил внимания, как снова вышел к Каналаццо и вскоре уже шагал по успевшим стать знакомыми шумным и тесным переулкам.

В траттории было тихо. Дверь привычно отозвалась надсадным скрипом, неплотно прикрытые ставни сумели сохранить подобие прохлады, комната, вчера похожая на крысоловку, оказалась неожиданно просторной и чужой, и на гвозде, криво вбитом в углу, уже не висела зеленая веста.

Отчего-то вид этого ржавого гвоздя еще сильнее всколыхнул в Годелоте тоску. Пустая комната, вдруг ставшая убогой и неуютной, настойчиво погнала кирасира вон. Захотелось мертвецки напиться, еще больше – от души подраться, лишь бы не сидеть в четырех ненавистных стенах. А всего сильней чаялось, вернувшись, снова застать здесь невыносимого шельмоватого упрямца, успевшего занять в жизни Годелота такое важное место и, уходя, оставить в ней свистящую зябким сквозняком дыру.

– Своей дорогой… – негромко повторил шотландец. В конце концов, не пришло ли время привыкнуть, что все в мире зыбко? Пеппо был единственной нитью, связывавшей его с той, прежней жизнью. Но жизнь та закончилась, а значит, пора перестать настойчиво хвататься за эту нить.

С этой мыслью кирасир плотнее прикрыл ставни, хлопнул по карману, отозвавшемуся звоном нескольких монет, и вышел из комнаты.

– Я могу забрать это, отец Брандо? – Средних лет доминиканец с истощенным землистым лицом аскета аккуратно выравнивал стопы бумаг на столе. День клонился к закату, солнце смилостивилось над Венецией, а принесшийся с материка ветер уже хлопотливо сметал с небосклона обрывки неряшливых облаков.

– Да, извольте. Слева от чернильницы шесть срочных донесений, немедля передайте лично господину нунцию. Остальные – обычным порядком. – Обладатель рыбьих глаз потер спину. Боль воспаленных радикул [6] начала утихать, впереди маячила перспектива ужина, а посему отец Брандо уже смотрел на жизнь не в пример бодрее, чем утром. Мир перестал раздражать своим существованием, и даже зудение насекомых показалось мирным и убаюкивающим.

У стола сноровисто шелестел документами брат Ачиль. Этот монах был столь худ, что, казалось, ряса его без всякой телесной опоры колышется в воздухе, неведомой хитростью приспособленная прямо к основанию жилистой шеи. Однако внешняя немощь не мешала брату Ачилю перемещаться с поразительной скоростью и демонстрировать небывалую энергию в делах. Вот и сейчас он споро раскладывал листы на категории, дабы в нужном порядке передать в Патриархию, в суд святейшей инквизиции или такими же безупречными кипами отправить в очаг. Длинные пальцы – а у брата Ачиля они неприятно напоминали паучьи лапы – подцепили лист, лежащий у самого канделябра:

– Отец Брандо, здесь имеется эпистола к Патриарху от некоего Годелота Мак-Рорка, солдата кирасирского полка. Лежит отдельно. У вас есть особые распоряжения по этому случаю?

– Что? – встрепенулся доминиканец, погруженный в какие-то отвлеченные мысли. – Ах это! Безделица, я запамятовал переложить. Это всего лишь донесение от какого-то молодого служивого из иноземцев. Дескать, синьора его убили тати неведомые. Положите в общую стопу, быть может, в Патриархии проглядят для порядка. – Отец Брандо снова потер спину, словно желая убедиться, что утренняя боль окончательно втянула когти. Рассеянно уставился в окно, уже лиловеющее первыми сумерками, и добавил: – Провинциальные аристократы не в состоянии мирно усидеть на своих винных бочках и сундуках с зерном. Эта братия понемногу грызлась во все времена, а мальчик возомнил, что случилось небывалое злодейство. Жаль парнишку… Еще один кусок мяса, который пойдет на начинку военного пирога.

Доминиканец украдкой зевнул и потер уставшие глаза. Он не видел, как за его спиной брат Ачиль внимательно читает донесение.

– Имя, место проживания, подробное изложение деталей. Великолепно! Браво, друг мой!

Отец Руджеро кружил по тесной клетушке, освещенной несколькими свечами, держа в пальцах письмо Годелота. Кто усомнится в промысле Божьем, когда постоянно ускользающий щегол однажды сам прилетает на окно птицелова? Олухи полковника уже трижды упускали молодого Гамальяно. Кто бы подумал, что его из чистого простодушия невольно предаст друг? Господь всемогущ, брат Ачиль, да не разуверится в этом твоя душа.

Отец Руджеро пылал упоением. Сколько усилий приложил полковник Орсо для поимки мальчишек! Правильно предположив, что те сумели незамеченными проникнуть в город, он методично предупредил всех владельцев оружейных лавок и мастерских, посулив награду за сведения о слепом парне. Ведь отряженные на поиск и погребение убитых солдаты сообщили полковнику, что тела обобраны до последней меры пороха. А значит, мальчишкам непременно пришлось бы продать в Венеции захваченные трофеи.