Альбом для марок - Сергеев Андрей Яковлевич. Страница 2

Мама отдает книгоноше Брокгауза-Ефрона, он занимал доверху все полки сбоку на мраморном подоконнике. Придя с работы, папа хватается за голову: осталась одна Малая советская, и та неполная.

Папа не вырезает из энциклопедии статьи и не заклеивает портреты.

Летом в Удельной полоумная жилица Варвара Михайловна показывала маме книжки с Тимирязевым и Сталиным:

– Посмотрите, какое благородное лицо. А этот – совсем без лба!

Папа рассказывает о делах в Тимирязевке: сослуживец доцент Дыман появляется по воскресеньям в церкви – высматривает знакомых. Поручили: партийный.

– Противный, – говорит в рифму мама.

Дымана́ наведываются к нам по нескольку раз в зиму.

Большая Екатерининская. Мы сидим на скамеечке перед печкой. Чуть растопится, дверцу скорей закрывать: перевод дровам. Смотреть на огонь увлекательно, но нельзя. Сегодня – можно.

Бабушка перебирает бархатный с золотыми застежками семейный альбом и отстригает головы от солдатских мундиров с погонами:

– Были бы лица целы!

Иногда говорит в стену:

– Садист! – Или в окно: – Сифилитик!

Я слышал, маме она вполголоса признавалась:

– В уборной попадется портрет в газете – я помну́, помну́, а все-таки переворачиваю, все-таки человеческое лицо…

Бабушка так неотъемлема, что я, унижая сверстника во дворе, как-то вознесся:

– Тебя одна мама родила, а меня – мама и бабушка!

Мне не внушают, что́ можно, чего нельзя, но я только раз безумно соврал во дворе же, что мой папа – царский генерал. Опять не попало.

В другой раз похвастался – даже понравился. Кая́нна – Клара Ивановна – наклонялась:

– Ну, Андруша, ну скажи еще раз, как сказал?

– У меня папа военный, мама военная и бабушка – военная старушка.

Формы и знаки различия завораживают – кубики, шпалы, четыре ромба со звездой, красные обшлага, нашивки на рукаве. Роскошней всего – казачьи лампасы, пронзительней – будённовские усы.

Остроконечность будёновки это военная хитрость: из окопа покажется острый кончик – его-то враг и прострелит.

В разноцветной книжке Будённый приезжает в детский сад и дает потрогать саблю и усы. Называется книжка Будённыши.

Меня привели в новую парикмахерскую ЦДКА. Я не свожу глаз с мужеподобной женщины в лётной форме. Раскова? Гризодубова? Осипенко? Маме ничего не стоит спросить. Вера Ломако. Тоже готовилась лететь Москва – Дальний Восток.

Имена моего детства:

Самолет Максим Горький – ледокол Челюскин

Отто Юльевич Шмидт – капитан Воронин

Мо́локов – Каманин – Ляпидевский – Леваневский и пр.

Чкалов – Байдуков – Беляков

Громов – Юмашев – Данилин

Раскова – Гризодубова – Осипенко

Папанин – Кренкель – Ширшов – Федоров

Бадигин – Трофимов

Самый главный – Чкалов. Моложе меня уже много Валериков. И вдруг мамы рассказывают друг другу и плачут. Чкалов, говорят, врезался в свалку. Я представляю себе черный ход, дворницкую, деревянный ларь для очисток – и из него торчит маленький самолетик.

Может быть, на него из дворницкой глазеют татары.

Татары-старьевщики кричат под окнами:

– Старьем-берем! Шурум-бурум!

Их заводят на кухню с черного хода. Ихними мешками няньки пугают маленьких.

Нянек сколько угодно. У меня когда-то была Матённа, Мария Антоновна Венедиктова, бабушкина приятельница, водила меня по церквам, могла тайно крестить. Мама/бабушка меня не крестили сознательно: вырасту, захочу – дескать, сам крещусь.

В улочках потише, по тротуарам, по пять-шесть мальчиков-девочек в ряд, тянутся группы. Старушка-руководительница разговаривает на иностранном языке.

– Я своего отдала в немецкую группу.

– Мой ходит во французскую.

– И зачем вы своего в английскую?

Я не ходил ни в какую группу. В детский сад за забором тоже.

В Удельной по переулку с деревянным ящиком на плече проходят стекольщики:

– Стюклʼ вставлять! Стюклʼ вставлять! – Или халтурщики:

– Чиним-паяем, ведра починяем!

Раз в лето объявляется Иван Иванович, отходник из Вя́лок. Лопатой на длинной ручке он вычерпывает говно из-под дома и отвозит в железной тележке к яме у ворот.

И в Удельной, и в Москве забредают тощие одноногие шарманщики: тюрлюрлю́. Одноногие они из-за своих одноногих шарманок.

Во дворах торгуют китайскими орешками. Они невкусные, отдают землей и касторкой, но если облупить и расколоть ядро – на одной половинке вверху – маленькая голова китайца с бородкой.

Бабы разносят малиновых петушков на палочке – ужас мам:

– Сплошная зараза.

В день демонстрации их много на Первой Мещанской.

Первую Мещанскую пробовали назвать Первой Гражданской, потом вернули Первую Мещанскую.

По Первой Мещанской идут люди. Высоких мало. Так мало, что не ленятся произнести длинное прозвище Дядя-достань-воробушка.

В простые дни на Первой Мещанской – телеги, сани, фургоны, лошади. Лошадей – как машин. Лошади – неинтересно, машины – разные. Обыкновенные – серые, тощие. Редко-редко посередине промчится солидная черная, лакированная, выпискивающая дискантом что-то вроде:

– Овидий!

На углу Третьей Мещанской у кооператива, у Соколова, – с лотком моссельпромщица. Ириски, тянучки, ракушки с белой или розовой начинкой, шоколадные бомбы – внутри пустые. Говорят, раньше в них были какие-нибудь замечательные маленькие вещицы. Все это дорого.

Заманчивее всего – потому что запретно – самодельные игрушки разносчиков:

Бумажный мячик с опилками на резиночке – хлопнуть по лбу соседа.

Соловей – ярко-красная деревянная втулочка со свинцовым сердечком. Нажимая, вращаешь – изводит скрипучими трелями.

Шмель – глиняный цилиндрик на веревочке и на прутике. Раскрутишь – гудит.

Уйди-уйди – напальчник на трубочке с перемычкой. Надуешь – воет, еще один ужас мам:

– Изо рта в рот, опять сплошная зараза.

Баббитовый пугач с пружиною на винте. Громко стреляет пороховыми пробками, самый большой ужас мам:

– Руку оторвет!

Чтобы победить разносчиков, на Первой Мещанской в маленьком игрушечном магазине мне покупают коробку – как спичечная, но большая: десять солдатиков и командир, раскрашенные, переложены ватой.

Солдатики прибавляются по одному – по два. На Большой Екатерининской показываю дедушке:

– Пехотинец, конник, знаменосец, трубач, пулеметчик.

Дед на бегущего в противогазе в атаку:

– Аташник.

На Капельском, пока мама готовит на кухне, я играю в солдатики на дубовом паркетном полу. Стол один – папин письменный/наш обеденный. По радио передают беседу на тему Существовал ли Гефсиманский сад?

Каждое утро в десять часов я слушаю детскую передачу:

и сказки, рассказы – всегда заслушаюсь, если только не:

Текст читал Николай Литвинов, – он говорит, как подлизывается, голос вкрадчивый, словно все врет.