Расскажи, как живешь - Кристи Агата. Страница 37

Наш архитектор смотрит на меня с откровенным недоверием.

И вот он все-таки настал – приезд Мака. Приезд совпадает с нашим выходным, так что встречать его отправляется целая экспедиция. Полковник уезжает в Камышлы в пять тридцать утра на «Пуалю» – чтобы заодно успеть в парикмахерскую (там ему приходится бывать довольно часто, так как полковник носит очень короткую, как принято у военных, стрижку). Мы завтракаем в семь, в восемь отправляемся в Амуду на рандеву с остальными, потом все вместе едем в Рас-эль-Айн, хотим посмотреть еще несколько холмов, неподалеку от него: у нас выходные, а работа, как известно, лучший отдых. Субри и Димитрий едут с нами. Ради торжественного случая они вырядились в лучшее, что у них есть, – на них фетровые шляпы и лиловые костюмы, тесноватые ботинки начищены до зеркального блеска. Мишель, умудренный горьким шоферским опытом, не стал наряжаться, но все-таки надел белые гетры.

Амуда, как всегда, безобразна. Повсюду валяются скелеты сдохших овец. Мак и полковник еще не появились, и я рискую предположить, что «Пуалю» опять взбунтовался.

Однако вскоре они появляются. После бурной и трогательной встречи мы делаем несколько покупок (в основном это хлеб – в Амуде он очень вкусный) и трогаемся в обратный путь. Но очень скоро «Пуалю» в очередной раз демонстрирует свой норов, а заодно проколотую шину. Мишель и Субри, надо отдать им должное, быстро ее заменяют.

Вокруг нас, однако, успевает собраться толпа, она смыкается все плотнее – в Амуде так принято.

Мы наконец отъезжаем, но через час – снова прокол шины. Заменяя ее, обнаруживаем, что домкрат бракованный, а насос никуда не годен. Так что Субри и Мишель проявляют поистине чудеса мастерства, зажимая шланг насоса ногтями и зубами.

Потеряв целый час бесценного времени, едем снова.

Вскоре перед нами вади, полное воды, – рановато, прямо скажем, для этого времени года. Останавливаемся и обсуждаем ситуацию: нет никакой гарантии, что нам удастся одолеть эту водную преграду. Мишель, Субри и Димитрий твердят, что, даст Бог, одолеем. Однако, учитывая, что Всевышний не пожелал сохранить в целости колеса «Пуалю», мы вздыхаем, но решаем не рисковать. Жители местной деревни страшно разочарованы.., похоже, вызволение застрявших машин из хлябей – это их хлеб! Мишель лезет в вади, чтобы проверить глубину, и все мы потрясены зрелищем его нижнего белья – странных белых штанов на завязках у щиколоток, смахивающих на панталоны викторианских мисс!

Решаем здесь же поесть – время ленча. После еды мы с Максом болтаем ногами в теплой воде, но вдруг видим спину змеи. Это мгновенно отбивает у нас охоту плескаться. Подходит старик и садится на землю рядом с нами. Поздоровавшись, он погружается в обычное долгое молчание. Потом вежливо спрашивает, не французы ли мы. Может быть, немцы? Или англичане?

Да, англичане.

Он кивает.

– Так, значит, эта земля принадлежит сейчас англичанам? Я что-то не припомню. Знаю только, что она больше не турецкая.

– Нет, – отвечаем мы, – турок не было здесь с войны.

– С войны? – Старик озадачен.

– С войны, которая была двадцать лет назад.

Он силится вспомнить.

– Не помню войны… А-а, да, когда много аскеров ездили по железной дороге. Так это была война? Она нас здесь совсем не коснулась. Мы и не поняли, что это война.

Он опять долго молчит, потом поднимается, учтиво прощается с нами и уходит.

Мы возвращаемся через Телль-Баиндар, где видим тысячи темных шатров. Это бедуины, идущие по весне на юг в поисках лучших пастбищ. Здесь, в Вади-Вайх есть вода, поэтому вокруг кипит жизнь, но недели через две здесь снова будет пусто и тихо.

На склонах телля в Баиндаре нахожу интересную вещицу. Она напоминает небольшую ракушку, но, получше ее рассмотрев, вижу, что она искусно сделана из глины, и на ней остались следы краски. Кто ее сделал и зачем? Что украшала она собой – какое-то здание, сосуд для косметики или блюдо? Это морская раковина. Кто знал о море здесь, в глубине страны, тысячи лет назад? Какая дерзость воображения и мастерства понадобилась для этого? Я пытаюсь спровоцировать Макса на разговор, но он осторожно замечает: пока что у нас нет никаких данных для каких-либо гипотез. И любезно обещает просмотреть соответствующие материалы на предмет аналогичных находок. От Макса я не жду никаких рассуждений, это не в его правилах, да ему и неинтересно. Кочка более снисходителен и охотно соглашается поиграть в историческое исследование. Какое-то время нас занимают «Вариации на тему найденной керамической „ракушки“. Покуда все мы не набрасываемся на полковника, посмевшего предположить, что моя находка – римского периода (это в нашей-то экспедиции – такая бестактность!). Тем не менее я милостиво соглашаюсь сделать специально для него фотографию римской броши-фибулы, из числа самых презренных наших находок, и даже извести для нее одной целую фотопластинку!

Домой мы являемся в приподнятом настроении.

К нам врывается шейх и бросается обнимать Мака.

– О, хваджа инженер! – Он горячо целует Мака в обе щеки.

Полковник при этом хихикает, а Макс предупреждает его:

– На следующий год вы тоже удостоитесь такой чести.

– Позволить, чтобы меня целовал этот отвратительный старикашка? – ужасается полковник.

Мы заключаем пари, что так оно и будет, но полковник и помыслить не может о подобном позоре. Да, пусть Мака расцеловали как «брата» и даже горячо обняли, но с ним, с полковником, это не пройдет.

Являются бригадиры и радостно приветствуют Мака по-арабски, но Мак по-прежнему отвечает по-английски.

– Ах этот хваджа Мак, – вздыхает Алави, – снова будет свистеть, когда ему что-нибудь понадобится.

На столе вмиг появляется самый грандиозный из обедов, какие мы здесь едали. А после, усталые и довольные, мы сидим за роскошным, в честь Мака, десертом (рахатлукум, шоколад), имеется даже пикантное лакомство – консервированные баклажаны. И сигары. Мы долго болтаем обо всем на свете, кроме археологии.

Разговор заходит о религии – очень болезненная тема, ведь в Сирии полно всевозможных сект, настолько фанатичных, что их члены готовы перерезать друг другу глотки из самых благородных побуждений. От сект мы переходим к истории о добром самаритянине [74]. В этих местах как-то по-другому воспринимаются истории из Библии и Нового Завета. Они словно оживают. Они таятся в языке, в самой философии жизни, окружающей нас, и порой меня поражает, как здесь смещаются привычные акценты и разрушаются стереотипы. Взять, к примеру, образ Иезавели [75] – для протестанта она – воплощение распутства, с ее размалеванным лицом и крашеными волосами. Но здесь самые скромные и добродетельные женщины непременно красят или татуируют лица и окрашивают волосы хной. А вот то, что Иезавель выглядывала из окна, – это действительно очень грешно!

Новый Завет вспоминается мне снова, когда я прошу Макса пересказать мне его долгие разговоры с шейхом. Их реплики – это сплошные притчи: для подкрепления своих доводов приходится ссылаться на соответствующую историю с подтекстом, на что у собеседника всегда есть в запасе не менее мудрая притча. Все говорится исподволь, не в лоб.

История доброго самаритянина обретает здесь первозданную значимость, которой никогда не почувствовать в шумных городах, где есть и полиция, и «Скорая помощь», и больницы, и всяческие приюты. А представьте, если человек упадет без сил на обочине дороги из Хассече в Дейр-эз-Зор. Жители пустыни воспримут сострадание к бедняге как самый настоящий подвиг.

Кто из нас, вдруг спрашивает Макс, действительно поможет незнакомому человеку, когда никто тебя не видит и не осудит за равнодушие, когда ты даже не знаешь, сумеешь ли ты ему помочь?

Полковник отвечает твердо:

– Все, конечно!

– Не знаю, не знаю, – гнет свое Макс. – Представим, что человек умирает в пустыне. Вспомните: смерть здесь не воспринимают как трагедию! А вы торопитесь, у вас срочное дело. Вам совсем ни к чему эта задержка и малоприятные хлопоты. Человек этот для вас никто! И никто никогда не узнает, что вы прошли мимо, поскольку, в конце концов, это не ваше дело, и вообще, скоро кто-нибудь, возможно, пройдет следом, он и поможет умирающему. Ну и тому подобное…