Король сусликов - Николич Гоян. Страница 8

В свой последний вечер во Вьетнаме я решил не ходить на дорогущий ужин, организованный для нас в отеле «Континенталь», в котором в колониальную эпоху творил и напивался Сомерсет Моэм. Ради этого ужина некоторые из женщин в нашей группе заставили своих мужей купить новый костюм и галстук. Да и вообще, сам отель меня мало привлекал. Нам сказали, что там нас будут ждать журналисты с американского телевидения, собиравшиеся взять у нас интервью, и это послужило для меня еще одним аргументом в пользу того, чтобы пропустить ужин. Признаюсь, меня немного волновало, что у Эрла может случиться очередной приступ, но ведь рядом с ним всегда бдит жена с коробкой влажных салфеток наготове, да и вообще это не моего ума дело. Как будто у меня своих проблем нет!

В «Континентале» я побывал много лет назад, когда еще сопляком служил в армии. Мне дали увольнительную, и на сэкономленные деньги я пообедал в дорогущем ресторане при гостинице, где под высокими потолками вращались лопасти вентиляторов. Помнится, я скормил поданные к супу крекеры жирному карпу, который плавал в гостиничном пруду под старыми плюмериями.

В то время отель считался очень экзотическим местом. Там с деловитым видом лихорадочно сновали журналисты, освещавшие боевые действия. Все репортеры носили жилеты цвета хаки, из карманов рубашек у них торчала куча ручек — казалось бы, зачем их столько? Меня только выписали из госпиталя, я еще толком не пришел в себя, на одном глазу красовалась черная повязка, благодаря которой я выглядел очень внушительно и грозно, что меня несказанно радовало. Повязка на глазу, опухшее лицо, жутковатые шрамы — все это дополняло образ эдакого безумного пирата, который, нарядившись в гражданское, сидит на балконе отеля, смолит одну за другой сигареты «Лаки Страйк», напивается на жаре и чирикает напыщенную ерунду в блокноте, который я с тех пор начал повсюду таскать с собой.

В последний свой вечер в Сайгоне я отправился к старому почтамту, когда-то давно построенному французами. Здесь мне тоже довелось побывать в юности, когда я приходил в себя после маленького приключения в долине Ашау. Помнится, вдоль многолюдной улицы выстроились высокие глиняные горшки с ярко-желтыми цветами, на фоне которых старый собор Сайгонской Богоматери под полуденным дождем выглядел серым и каким-то уставшим. В маленьком городишке среди гор, в котором я сейчас живу, погода балует нас дождями нечасто. Я успел позабыть, как влажно и дождливо бывает во Вьетнаме.

Стаи голубей, с крыльев которых капала вода, сидели нахохлившись на верхушках рам стрельчатых окон собора. Когда я прошел мимо, птицы сорвались с мест, взметнулись над площадью и полетели куда-то прочь.

С трудом переставляя ноги, стараясь не попасть под колеса машин и мотороллеров, я доковылял до гигантского здания почтамта, внутри которого отыскал длинную скамейку — она оказалась в точности такой, как я ее запомнил. Я присел, положил руки на колени и принялся изучать пять знаменитых старых циферблатов.

Наверное, я задремал, потому что в какой-то момент мне показалось, что рядом на скамейке сидит моя жена. В последнее время у меня часто возникает ощущение, что она поблизости. Будто она все еще жива. Сущее безумие, что тут еще скажешь. Таблетки, само собой, не помогают. Мне ее ужасно не хватает.

«Вот вернусь домой, — подумалось мне, — и буду ворочаться в кровати, силясь уснуть, предварительно проторчав целый вечер на заседании городского совета, где пустобрехи обсуждают дурацкие поправки в строительный кодекс Булл-Ривер Фолз».

После войны я никогда ни с кем не говорил о Вьетнаме. Полностью избегал этой темы. Да впрочем, тогда об этом и так никто не хотел заводить беседу. А сейчас возникает такое впечатление, что чем старше я становлюсь, тем больше вспоминаю то, что навсегда хотелось бы забыть.

Когда я поведал доктору Нгуену о предстоящей поездке, он на меня посмотрел как на рехнувшегося ублюдка, и я тут же добавил, что, естественно, возьму с собой синие таблетки и исправно их буду принимать. А доктор попытался побеседовать со мной о моей попытке самоубийства.

— Дристня, — сказал я.

— Вы меня ставите в тупик. Я полагал, мы сейчас поговорим о вашей попытке свести счеты с жизнью. — Доктор Нгуен отложил в сторону блокнот. — Или вам не нужна моя помощь?

— Именно так все меня называют в моих снах. Дристня. Твердят это, обращаясь ко мне, снова и снова.

Только в ходе этой встречи я обратил внимание, что лицо доктора напоминает замаранную рубашку — его впалые щеки покрывали старческие пигментные пятна.

— Порой мне начинает казаться, что я могу разговаривать с животными, — говорю я. — Поднимаю голову, смотрю на дерево, вижу — птичка сидит… Глазом не успеваю моргнуть, а мы уже с ней болтаем. Бред какой-то. Безумие. А потом приходит жена, и мы с ней подолгу беседуем. Она словно стоит рядом со мной. Я даже могу почувствовать запах ее духов. Я рассказал ей, что пытался повеситься, и она очень разозлилась.

— Мне очень интересно все то, что вы рассказываете, — промолвил Нгуен.

— Остальное в следующий раз, — зевнул я. — Что-то я устал. Сколько у нас с вами сеансов осталось?

— Вы можете приходить ко мне сколько угодно. Точнее, сколько сочтете нужным, принимая во внимание ваши нынешние проблемы, равно как и увечья, полученные в ходе несения военной службы.

Надолго повисла благословенная тишина — доктор что-то писал у себя в блокноте. Мне понравилось, что Нгуен не пользовался компьютером. Я огляделся по сторонам. Кабинет Нгуена словно преобразился. Стены сделались выше. На полках стояли книги — плотно, одна к одной. Корешки некоторых казались мне смутно знакомыми, словно доктор спер их из моей библиотеки. Огромный стол, за которым сидел доктор, напоминал нос корабля, внезапно врезавшегося в здание больницы, проломившего стену и таким образом оказавшегося в этом кабинете.

— Я так понимаю, лекарства, которые вы принимаете, не помогают решить проблемы со сном?

— Я уже давно позабыл, что такое сон. Закрываю глаза и ворочаюсь с боку на бок.

Я приметил на маленьком столике экземпляр «Робинзона Крузо». Представил, как Александр Селькирк [4] гонится за козами по тропическому пляжу.

— У меня складывается впечатление, что вы не желаете говорить о том, что вам пришлось пережить. Вы боитесь, что я вас не пойму?

— Вас там не было. Вам не под силу это понять.

Нгуен улыбнулся так, словно таил от меня какой-то секрет, и вынул изо рта трубку. Из приоткрытых губ выплыли клубы дыма. Извиваясь, они начали подниматься к потолку, где под поддельным абажуром от Тиффани горела энергосберегающая лампа — одна из тех, которые якобы рассчитаны на десять тысяч часов работы.

— А вот, скажем, мысли о самоубийстве, — промолвил Нгуен. — В вашем случае они о многом говорят. Может, побеседуем о них? О вашей попытке повеситься? — Доктор встал, подошел к подоконнику и уставился в окно. Затем повернулся и неспешно вернулся в кресло. — Очень часто люди переживают эмоции, схожие с вашими, по прошествии многих лет после получения травмы, — поведал мне Нгуен. — Все эти неприятные мысли. Некоторое время жизнь предсказуема. А потом начинаются неприятности.

— Неприятности, — эхом повторил я.

— Люди в вашем возрасте склонны к подобным кризисам. В молодости имеется куча отвлекающих факторов. Впереди вся жизнь. Надежда. Семья. Карьера. Любовь.

Повисла тишина, слышалось лишь, как Нгуен листает страницы блокнота.

— Расскажите, пожалуйста, о солдате из ваших снов. Кстати, настоятельно рекомендую во время тура во Вьетнам своевременно принимать все прописанные лекарства. С вашей стороны будет весьма опрометчиво резко прекращать лечение. — Снова помолчав, Нгуен продолжил: — Я заметил, вы избегаете говорить о военной службе. В том числе и о наградах.

— Медалях.

— У вас их так много. Признайте, вы ведь весьма незаурядный человек.

— Я предпочитаю не говорить о наградах.

— Что, вообще ни с кем?