Безрассудная Джилл. Несокрушимый Арчи. Любовь со взломом - Вудхаус Пэлем Грэнвил. Страница 60

– Что?! – воскликнула Джилл.

– Да-да, в кинематографе, – повторил Пилкингтон. – Майор Сэлби спросил, не желаю ли я вложить в дело свой капитал. Я все тщательно продумал и решил, что проект меня устраивает. Я… – Он снова сглотнул. – Я выписал ему чек на десять тысяч долларов.

– Ну и осел! – хохотнул Гобл, но поймал взгляд Мейсона и вновь утих.

Пальцы Пилкингтона суетливо потянулись к очкам.

– Может, я поступил и глупо, – визгливо возразил он, – хотя был вполне согласен потратить эти десять тысяч на оговоренную цель… но когда они возвращаются ко мне в обмен на очень ценную часть моей собственности… Мои собственные деньги – и ими же мне платят! Это же… – Он задохнулся от возмущения. – Мошенничество, преднамеренное мошенничество!

Сердце у Джилл налилось свинцовой тяжестью. Она не сомневалась ни минуты в правдивости истории Отиса – фирменное клеймо дяди Криса, вплетенное в ее ткань, ясно проступало всюду. Была бы уверена не больше, даже поведай все это дядюшка собственной персоной.

Все та же проказливость, та же благодушная бесцеремонность в трогательном стремлении сделать ей добро за счет других, какие побудили его – если такое можно сравнивать – отправить Джилл к незадачливому дяде Маринеру в Брукпорт под видом богатой наследницы, питающей интерес к недвижимости.

Уолли Мейсон, впрочем, пока не сдавался.

– А чем ты можешь доказать… – начал он.

Джилл решительно покачала головой.

– Это правда, Уолли! Я слишком хорошо знаю дядю Криса. Никаких сомнений!

– Но, Джилл!..

– Посуди сам, где еще он мог раздобыть деньги?

Воодушевленный такой поддержкой, Пилкингтон вновь подал голос:

– Он жулик, жулик! Ограбил меня! Он и не собирался учреждать никакую кинокомпанию! Все продумал, чтобы…

– Мистер Пилкингтон! – Оборвав поток обвинений, Джилл устало заговорила, преодолевая сердечную боль:

– Мистер Пилкингтон, если то, что вы говорите, – правда, а я боюсь, сомнений тут быть не может, мне остается лишь одно – вернуть вам вашу собственность. Так что поймите, пожалуйста: все остается как было. Считайте, что дяде моему вы ничего не давали. Десять тысяч при вас и пьеса тоже – говорить больше не о чем.

Смутно осознавая, что финансовая сторона более-менее урегулирована, Пилкингтон все же не мог избавиться от чувства, что над ним совершено насилие. Ему хотелось еще многое высказать о дядюшке Крисе и его привычках вести дела.

– Да, но я не думаю, что… Все это прекрасно, но я еще не закончил…

– Закончил! – оборвал его Уолли.

– Говорить больше не о чем, – повторила Джилл. – Мне очень жаль, что все так вышло, но теперь вам больше не на что жаловаться, правда? Доброй ночи!

Развернувшись, она поспешила к выходу.

– Нет, еще не все! Постойте! – крикнул Пилкингтон, схватив Мейсона за рукав.

Его терзала горькая обида. Неприятно когда одет, а пойти некуда, но еще хуже, когда переполнен словами, а сказать их некому. Он мог еще битых полчаса говорить о дяде Крисе, а ближайшая пара ушей принадлежала Мейсону.

Однако тот оказался не в настроении выслушивать излияния обиженного и, отпихнув его, помчался следом за девушкой. Ощутив себя брошенным, Пилкингтон побрел в объятия продюсера, который уже совсем оправился и был готов к дальнейшим переговорам.

– Попробуйте сигару, – предложил Гобл, – хорошая. А теперь к делу, и давайте-ка без лишних слов! Хотите двадцать тысяч?

– Не хочу! – затравленно выкрикнул Пилкингтон. – Даже за миллион не продам! Хотите меня облапошить? Вы тоже мошенник!

– Конечно, само собой, – добродушно кивнул Гобл. – Однако шутки в сторону! Допустим, я подниму до двадцати пяти? – Он ласково взял Пилкингтона за лацкан пиджака. – Для такого доброго малого мне ничего не жалко. Двадцать пять тысяч! Ну как?

– Никак! Отпустите меня!

– Ну-ну, вы же разумный человек! Стоит ли так нервничать? Попробуйте хорошую сигару…

– Да отстаньте вы со своей хорошей сигарой! – заорал Пилкингтон и, вырвавшись, зашагал журавлиными шагами к выходу со сцены.

Гобл проводил его угрюмым взглядом, ощущая тяжесть на сердце. Судьба была явно неблагосклонна к продюсеру. Не суметь надуть даже такого пустоголового дилетанта! Что же дальше – бесславный конец карьеры? Он печально вздохнул.

Уолли нагнал Джилл уже на улице, и они взглянули друг на друга в свете фонаря. В полночь 42-я Западная – тихий оазис, безмолвие и безлюдье.

Джилл была бледна и запыхалась от быстрой ходьбы, но все же выдавила улыбку.

– Вот так, Уолли… Недолго длилась моя деловая карьера.

– Чем же ты займешься теперь?

Джилл окинула взглядом улицу.

– Не знаю… подыщу что-нибудь.

– Но…

Она внезапно потянула его в темный проулок, ведущий к служебному входу соседнего с «Готэмом» театра. Мимо промелькнула долговязая тощая фигура в пальто и цилиндре.

– Вряд ли я перенесла бы новую встречу с Пилкингтоном, – объяснила Джилл. – В том, что случилось, нет его вины, и он во всем прав, но мне больно, когда оскорбляют дядю.

Уолли и сам мог немало добавить к словам Отиса о дядюшке Крисе, однако благоразумно воздержался.

– Думаешь, Отис все же прав? – вздохнул он.

– Несомненно. Бедный дядя Крис! Он чем-то похож на Фредди, тоже хочет как лучше, а получается…

Джилл печально умолкла. В наступившей тишине они вышли из переулка и зашагали по улице.

– Куда ты сейчас? – спросил Уолли.

– Домой.

– А где дом?

– На 49-й, там сдаются комнаты.

Воспоминание о развалюхе, где обитала Джилл на гастролях в Атлантик Сити, пересилило сдержанность Мейсона.

– Джилл, – воскликнул он, – ну так же нельзя! Извини, но я должен сказать… Я хочу позаботиться о тебе! Зачем жить в таких условиях, когда… Почему ты не позволяешь мне?..

Он осекся, сознавая, что Джилл не из тех, кого можно завоевать словами.

В молчании они дошли до Бродвея, шумного от ночного потока машин, пересекли его и вновь погрузились в тишину на другой стороне.

– Уолли… – заговорила наконец Джилл, глядя прямо перед собой. В голосе ее звучала тревога.

– Да?

– Уолли… ты женился бы на мне, понимая, что не один на свете что-то для меня значишь?

Они успели дойти до Шестой авеню, когда Уолли наконец ответил:

– Нет.

Джилл не сразу поняла, что за чувство пронзило ее, будто дернули обнаженный нерв, – облегчение или разочарование. Потом вдруг поняла, что второе. Как ни абсурдно, но на миг ей захотелось, чтобы Уолли ответил по-другому. Решил бы все за нее, подавил с властной настойчивостью ее колебания – стукнул по голове, схватил и утащил к себе в пещеру, как первобытный человек, думая только о своем личном счастье – вот бы облегчение было, как удачно разрешилась бы ситуация! Но тогда бы он не был Уолли…

Тем не менее, она невольно вздохнула. Новая жизнь успела изменить ее, обточить острые углы независимого характера. Сейчас так хотелось опереться на кого-нибудь сильного и заботливого, кто опекал бы ее, как маленькую девочку, заслонил от грубостей жизни… Воинственный дух иссяк, она больше не чувствовала себя стойким оловянным солдатиком. Хотелось плакать, чтобы кто-нибудь погладил по головке и утешил.

– Нет! – повторил Уолли. Если в его первом «нет» еще был намек на сомнение, то вторым он выстрелил, словно пулей. – И вот почему. Если ты выйдешь за меня с такими чувствами, то это уже будешь не ты. Мне нужна Джилл, вся Джилл, и никто, кроме Джилл! Если я не могу получить ее, то лучше уж останусь один. Брак – это не крупный план в кино с затемнением на поцелуе, а партнерство. А что толку от партнерства, если оно не от всего сердца? Как сотрудничать с тем, кто не нравится? Даже если тебе иногда хочется – изредка, когда совсем грустно и одиноко, – чтобы я добивался тебя, заставлял… Что с тобой?

Джилл передернула плечами. Не по себе, когда мысли читают с такой точностью.

– Да нет, ничего.

– Толку все равно не будет, – продолжал он, – потому что это тоже буду не я. Долго не выдержу и сам возненавижу себя за то, что пытался. Я на что угодно пойду, чтобы тебе помочь, но знаю, что нет смысла и предлагать. Ты стойкий оловянный солдатик и предпочитаешь сражаться в одиночку. Конечно, может статься, что когда-нибудь это одиночество слишком уж утомит тебя, ты поддашься моей настойчивости и согласишься за меня выйти, но так не годится, понимаешь? Пускай даже уговоришь себя, смиришься – все равно это не то. Может, первобытной женщине было и легче, когда первобытный мужчина все решал за нее с дубиной в руке, но, думаю, ему непросто было потом избавиться от мысли, что он повел себя по-хамски и воспользовался слабостью своей любимой. Я такого не хочу, потому что не смогу тогда сделать тебя счастливой. Уж лучше остаться друзьями… но все же знай, что, если твои чувства изменятся, я здесь рядом и жду…