Любовь на коротком поводке - Риттер Эрика. Страница 37

Заголовки газет на прошлой неделе, вчерашние новости, сегодняшние скандалы. Для меня все одинаково живо, я их вдыхаю и сортирую с завидным безразличием.

Нужно просто напоминать себе без устали, что для мужчин все по-другому. Приходит, уходит, и в его голове или в памяти остается лишь смутное воспоминание о внешности, звуке, вкусе или прикосновении. Или о несдержанном обещании позвонить.

Для Мерфи — все наоборот. Он вдыхает все древние запахи, как будто они существуют сейчас и здесь. Это больше, чем память о сути, о следе сучки на траве. Для него то, что он вдыхает, сама суть этой сущности. Осязательное хранилище, слоистый пейзаж различных запахов. То, чего уже нельзя видеть, попробовать, коснуться или услышать, продолжает жить в загробной жизни запахов.

В царстве, которое я называю «Сцена», нет такого понятия, как Время. Только огромная, разнообразная вечность, тянущаяся наподобие бескрайнему пространству во всех направлениях. Я могу выследить там самого себя, почувствовать свой собственный запах, пойти за ним глубоко в царство снов, где ничего не ушло и ничего не потеряно.

Она может поступить хуже, чем последовать туда за мной. Чтобы по прибытии найти меня уже дома. Мои глаза сверкают в глубине пещеры, которую я считаю своей задолго до того, как появились она и ей подобные.

В этом царстве нет потерь, которые надо оплакивать, там Мечты и Запах — одно и то же. Там я опускаю нос и следую по акрам земли, по которым уже бегал в течение десятков тысяч жизней. Я ищу то, что мы с ней упустили — в первый из девяти тысяч девятисот девяноста девяти случаях.

За одно я могу похвалить Мерфи: ему как компаньону при просмотре старых фильмов нет равных. Создается впечатление, что он в самом деле смотрит — уши торчком, желтые глаза не мигают и предельно внимательны, не отрываются от экрана. Самое главное, он не отпускает бесконечных замечаний насчет самых разных вещей: неправильного угла, под которым оператор держит камеру, кому из актеров пора сделать подтяжку лица, а кто может подождать, и что было потеряно или приобретено в результате переделки фильмов для маленького экрана.

На самом деле, бесконечные замечания — это камешек в мой огород. Особенно сегодня, когда мы смотрим старый фильм по заданию: оригинальный вариант «Лесси возвращается». Фильм попался мне на глаза в списке телевизионных передач однажды мокрым будним днем, когда любой предлог годится, чтобы поплакать и назвать это работой.

И верьте мне, это и есть работа. Поскольку нет ничего такого, чему Мерфи способен обучить меня в смысле любви, преданности и других достоинств, приписываемых его виду, я все еще вынуждена черпать идеи для своих сценариев из вторсырья. И, таким образом, я полностью свожу на нет все кинематографическое воздействие, потому что делаю заметки в блокноте и в особо печальных местах обсуждаю события вслух.

Сегодня идет дождь, и я чувствую себя совершенно ненужной, забытой, нелюбимой и некрасивой. Поэтому я решаю опуститься еще ниже и затеять стирку. Не знаю, что такое в стирке вызывает мою острую ненависть, но я точно знаю, что не я одна испытываю к ней такое дикое отвращение. Мои товарищи по несчастью в местной прачечной — пестрое сборище, уже опустившееся до вытянутых свитеров, джинсов с пятнами и деталями одежды, подозрительно смахивающими на обшлага пижамы, которые выглядывают из-под незастегнутых плащей, когда все мы швыряем нашу вторую смену одежды в зияющие пасти стиральных машин или в открытые дверцы сушек.

Вряд ли кто-то из людей, собравшихся в прачечной, способен объяснить, что скрывается в сердце тьмы. Но все мы знаем наверняка, что нам не нравится этим заниматься, нам не хочется здесь находиться, и чем быстрее мы отсюда уберемся, тем лучше. Так и выходит, что именно в этот мокрый и гнусный день я ухожу из прачечной еще печальней, но, увы, не мудрее, затолкав все мои выстиранные и кое-как высушенные вещи в тот же мешок для грязного белья, в котором я притащила их сюда.

Прибыв домой, я высыпаю все белье мокрым комком на кровать. В качестве прелюдии к еще большей тоске. Шмыгая носом от жалости к себе, что может быть и преддверием простуды, нацепив на себя самое негодное старье, с немытыми волосами, слипшимися от дождя, я включаю телевизор и готовлюсь с отвращением заняться разборкой носков, подбирая их по парам, и вытаскиванием завернувшиеся рукавов свитеров, страстно переплетенных в синтетической любви.

Пока я стою перед телевизором, разбирая и складывая белье, все, что я могу, так это дивиться, что на пятом десятилетии своего существования я все еще ношу свое белье в грошовую прачечную и тащу его назад в снятую квартиру, которую я временно делю с чужой собакой. В хорошие дни я чувствую себя свободной. Сегодня я в депрессии. Хотя пока еще не реву.

За окном уже почти темно. Дождь колотит по подоконникам, с ревом несется по водостокам, разлетается брызгами на пожарной лестнице. В более узких границах моего телевизора Лесси тем временем, в соответствии с закадровым комментарием самого великого дрессировщика, Радда Уетеруэкса, непрерывно спешит домой по искусственной Шотдандии производства студии MGM [3].

Теперь уже наверняка к тому времени, когда зачуханная собака прихромает на школьный двор, причем чудесным образом точно к звонку, к четырем часам, я должна достигнуть стадии, к которой качусь весь день — разрыдаться.

Когда я смотрю на Мерфи, мне кажется, что он тоже никак не реагирует. Хотя чего я жду? Он и сам не из тех, кто рвется домой. И, возможно, он подозревает, что Лесси продолжает рваться в Йоркшир только ради того, чтобы поиздеваться над Найджелом Брюсом.

Что до меня… разве я намного лучше? Глаза сухие, хотя уже ползут финальные титры. Но ведь было же время, когда, в тумане далекого детства, я могла твердо рассчитывать на море слез по поводу такого фильма? Когда я могла в дождливый день рыдать как помешанная над вернувшейся домой Лесси?

Тогда — да, но не сейчас. Я могу умыться, немного накраситься, проглотить таблетку в виде профилактики и приготовиться встретиться лицом к лицу с оставшейся жизнью с уверенностью и без слез.

Но не успела я выключить телевизор и начать приводить свой план в действие, как неожиданно раздался звонок в дверь. И в такой день, как сегодня! У меня не хватило решимости не открыть дверь.

С наполовину свернутым носком в руке я неохотно топаю к входной двери. С трудом открываю ее, потому что она от сырости разбухла, и… передо мной стоит Карл Харт! Стоит под потоками воды, стекающей на мое крыльцо, завиток черных волос прилип ко лбу, а на лацканах габардинового пальто — мокрые пятна от дождя.

Он разрешает мне несколько секунд ошарашено молчать и потом говорит:

— Понимаешь, я обещал, что позвоню. Ты решила, что я говорил о телефоне?

Я все еще молчу, продолжая стоять в дверях в поисках ответа, который все никак не приходит на ум.

— Ты не пригласишь меня войти? Твоя веранда протекает, или ты не заметила?

Разумеется, вид у меня ужасный. Волосы как у Медузы, сопливый нос, отсутствие макияжа, вытянутые на коленях штаны, которые я вообще надеваю только в прачечную. Поверить невозможно, что Карл выбрал именно этот момент, чтобы вернуться в мою жизнь! Равно как и невозможно поверить, что, увидев то, что он сейчас видит, он в следующий момент быстро не ретируется восвояси.

Но он этого не делает.

— Как приятно тебя видеть, — говорит он, улыбаясь так, будто не врет. — Я по тебе скучал, солнышко.

В этот момент слезы, которые скрывались от меня весь день, хлынули потоком, и я принимаюсь совсем неэлегантно рыдать в свернутый носок, зажатый в руке.

— Дана! Ради бога! — Кажется, Карл в самом деле разволновался. — С чего бы это? — Затем он делает шаг вперед и обнимает меня, невзирая на мой ужасный вид. — Скажи мне, что, черт возьми, случилось?