Сильные - Олди Генри Лайон. Страница 22

Здравствуй, спуск в Нижний мир, в Бездну Смерти.

Я обрадовался: вот, дошел.

2. Знал бы, не полез

Вблизи Бездна Смерти оказалась большущей: шагов триста в поперечнике. Землю вокруг нее покрывала глянцевая черно-багровая корка. Смола? Камень? На корке не росло ни былинки, ни даже завалящего мха. Я пнул краешек сапогом: твердая, упругая. Встал двумя ногами: держит, но прогибается. Присел, потрогал – если честно, с опаской.

Мало ли, что за пакость?

Ничего плохого не случилось. Корка и на ощупь напоминала застывшую смолу. На пальцах она оставляла бурые следы. Я понюхал испачканные пальцы. Волосы у меня под шапкой встали дыбом: запах был слабый, но узнаваемый. Кровь! Целая речка крови! Это ж из какого чудища ее столько вытекло? Кто эдакую громадину завалил?!

А вдруг тут дружки этой твари водятся?

Поток запекшейся крови низвергался с перевала и исчезал в Елю-Чёркёчёх, куда мне предстояло спуститься. На миг почудилось: это не скалы, а клыки. Кровь льется из исполинской пасти. Сейчас горное чудище ка-ак оживет!.. Да перед ним любой боотур – меньше мухи! Ничего, конечно, не ожило. Скалы, перевал. Дыра в Нижний мир. Ну, кровь… Она, небось, тыщу лет назад застыла. Есть тут чудища, нет, а внизу – мой брат.

Надо лезть.

Я подобрался к краю – не поскользнуться бы! – и заглянул вниз. Черная кровь потеками застыла на стенах, но покрывала их не целиком. Ага, левее крови почти нет. Уступы ноздреватого бурого камня напомнили мне исполинские ступени. Вблизи они оказались высотой в мой рост каждая. Шли ступени вкривь и вкось, но главное, были не скользкие, в отличие от гадкой корки. Ха! У нас на Небе я и не по таким скалам лазил. Ничего, живой.

Вперед! В смысле, вниз.

Вперед, в смысле, вниз, я старался не смотреть. Когда перед глазами один камень – шершавый, надежный – оно и не страшно. Ну, почти. Ногу сюда, руку туда. Ухватиться, сползти на животе, нащупать ступней опору… Пока обходимся без веревки. Лезем себе и лезем. Спускаемся. Пальцы в трещину, ногу на уступ. Медленно разгибаем руки, шарим второй ногой по стене. Выемка. Переносим вес, шарим третьей, то есть освободившейся ногой…

Я и не заметил, как стемнело. Пальцы свои вижу, а дальше – сплошная мгла. Бросил взгляд вверх: облака плывут. В небе. Далеко-далеко. Небо маленькое, с овчинку. Глубоко же я спустился! Сколько еще осталось? Можно и вниз посмотреть: все равно темно, ничего не видно.

Я посмотрел.

А оно оказалось совсем и не темно!

Вокруг меня – мрак, вверху – синий кружок небес. А внизу горит, вздрагивает, дышит. Точь-в‑точь кузнечный горн. Не хватало мне дважды в горне побывать! То-то радость голодным адьяраям: еда сама сверху спускается, сама по дороге поджаривается…

Жа́ра вроде нет. Гарью не тянет.

Ладно, лезем дальше.

Вскоре мрак поредел. На стенах проступили бледные пятна. Свет от них шел гадкий, призрачный, холодный. В одно пятно я сунулся носом. Колупнул пальцем: лишайник? Точно, лишайник. Никогда не думал, что он в темноте светится. Или тут, под землей, лишайник особенный? Заколдованный? На пальце гасли крошки-светлячки. Чуть поодаль мерцали болотной прозеленью грибы-поганки. Небось, ядовитые – страсть! А растут, красавицы, удачно. Славный карнизик, пригодится.

Ухватился я, перенес вес.

– Кэр-буу!

С громким хрустом опора исчезла. Тело сделалось легче пуха, лицо обдало ветром. Лечу. Я – лечу! То есть, падаю. Даже испугаться толком не успел. Хотел за что-нибудь уцепиться – куда там! Пальцы царапали шершавый камень: раз, другой, третий. И тут меня ка-ак приложило! Грохот, треск, дух вон, из глаз – искры. Думаете, мне дали отдохнуть? Прийти в чувство? Нет, лечу по новой: хватаюсь за что ни попадя, все пальцы ободрал.

Хлоп! – прилетел.

Лежу, боюсь шевельнуться. Я же вдрызг переломанный! Только двинусь, оно и заболит до смерти. Пальцы саднят. Локоть ноет. И плечо. На лбу шишка вспухла. Здоровенная! Лежу, боюсь. Дышу, боюсь. Ворочаюсь, боюсь. Не болит. Не болит. Ну ни капельки.

Неужто цел?!

Я застонал для порядку и сел. На широком козырьке вокруг меня валялись обломки – свежие. Пыль столбом, на зубах крошка хрустит. Видать, я какой-то уступчик снес, когда меня приложило. Хрупкие у вас скалы, в вашей Бездне Смерти! Мы покрепче будем. Запрокинув голову, я переждал внезапный приступ тошноты. Все-таки сильно башкой стукнулся, да. Хотелось увидеть тот уступ, что я отломал в падении, но он то ли слишком высоко был, то ли я его разрушил подчистую. На стене борозды остались: глубокие, как морщины старика. От пальцев, что ли? Падал кто-то, цеплялся, камень выкрошил.

Нет, это не я.

Нет, говорю я вам!

Да что я, первый сюда спускаюсь? Лез до меня какой-то боотур, вот и пробороздил камень. А если все-таки я, значит, камень мягкий, вроде земли. Проверить, что ли? Можно еще мои пальцы к бороздам приложить. Посмотреть, подойдут ли? Лезть и проверять, если честно, не хотелось. В конце концов, я, не я – какая разница? Мне брата выручать надо, а не глупостями заниматься!

Внизу курился туман, подсвеченный сполохами. Местами он расступался, обнажая иссохшую, неприятную на вид поверхность. Если я столько пролетел и не убился… Спрыгнуть? Не, боязно. Судьбу дважды не искушают. И вообще, у меня есть веревка! Мы, солнечные айыы, народ запасливый! Я нашел подходящий выступ, похожий на рог замурованного в скалу быка. Привязал веревку, сбросил конец вниз – до самого дна хватило.

Ну, полез.

Спустился без приключений. Молодец я, что прыгать раздумал! Спуск – ерунда, но как бы я выбирался? А по веревке – плевое дело. Где тут наши колыбели? В тумане бугрятся валуны, топорщат седые бороды мха. Торчат кусты морошки с костяникой. Растет пара чахлых сосен. Кое-где – потеки засохшей крови. Куда идти? В той стороне, где свет ярче, что-то скрежещет, скрипит, погромыхивает. Пошел я на звук. Иду, беспокоюсь: найду ли дорогу назад? Беспокоюсь, иду, а вот уже не беспокоюсь, и не иду, а стою дурак дураком.

И только вскрикиваю:

– Басах-тасах! Бабат-татат [23]!

Я вышел к огненной реке.

Огонь тек меж черных дымящихся берегов. Вязкий огонь, тяжелый, не такой, как в костре или в кузнечном горне. По реке плыли обезумевшие льдины – куски темной корки, вроде окалины. Над багрово рдеющей поверхностью взлетали тоненькие, но яркие – ослепнешь! – язычки пламени. Река утробно ворчала, охала-ахала, будто в ее русле струился расплавленный гранит. От нее несло такой жарынью, что я отступил на пару шагов.

А еще в реке был остров, и он вертелся.

Помню, я не слишком удивился. Я уже видел крутящееся небо, и это зрелище отняло бо́льшую часть отпущенного мне запаса удивления. Если вращается небо, почему бы не вращаться острову? Другие острова стоят на месте? Это у вас стоят, в Среднем мире. И у нас стоят, на Небе. А тут, извините, Елю-Чёркёчёх, тут все и должно быть не как у людей.

Позже я узнал, что в Трех Мирах много чего вращается. Я даже выяснил причины этой вертлявости. Но тогда, спой мне кто-нибудь об этом хоть целую песню, я бы не придал значения его словам. Почему, спросите вы. Почему, Юрюн?

Да потому что передо мной была цель моего путешествия!

Остров проворачивался с мерзким скрежетом. Он опасно раскачивался. Он привставал над стремниной пламени – не твердь, а всадник на стременах. Кажется, остров был надет на толстенный вертлюг. Огненная река обтекала его с обеих сторон и уползала дальше, в гибельные недра Нижнего мира. Завершив очередной круг, остров повернулся ко мне дальним боком, превратив его в ближний, и взгляду открылись три ели-великанши. Темная хвоя играла красноватыми отблесками; наверное, ели кто-то выковал из металла. Мастер Кытай, воскликнул я беззвучно. Эй, мастер Кытай!

Ваша работа?

Чуть выше кубла змей – узловатых корней, выпиравших из земли – деревья соединял мощный рожон, похожий на копье великана. А на этом рожне висели, раскачивались, гремели друг о друга три диковинные железные рыбы.